В случае счастья - Давид Фонкинос Страница 5

Жан-Жак хотел сохранить частицы Сони на потом, чтобы, открывая их (открытие – синоним величайшего из удовольствий), длить наслаждение еще и еще; он словно пытался перехитрить глупую любовную жизнь с ее пресыщением.

Он полюбил день, когда она достала из косметички зеркальце – причесаться, повернуть вспять жизнь своих волос. Рука дрогнула, зеркальце упало и разбилось. И она с улыбкой оглянулась на него:

– О! Семь лет счастья!

Она была такая легкая, такая счастливая, такая ласковая, такая добрая, такая нежная, такая позитивная, такая волнующая, такая рассудительная, такая непокорная, такая жизнерадостная, что Жан-Жак потерял голову. Эту прожитую минуту он мог ощутить во всей ее временной увесистости. Ему хотелось переживать ее снова и снова, и еще много раз. Ему не хватало сил встать и поцеловать ее, любить ее. Такого счастья он не испытывал со времен Женевы; тут была новая Женева. И это было самое ужасное. Пугающее будущее обволакивало его неясной тенью. Никто не знает, что делать в случае счастья. У нас есть страховка на случай смерти, страховка на машину и на случай смерти в машине. Но кто застрахует нас от счастья? И он понял, что счастье, такое сильное счастье, – это худшее, что могло с ним случиться.

IV

Родители Жан-Жака погибли в автокатастрофе. Внезапный удар надолго отбросил его в неприкаянность. Вполне естественно, что он надеялся обрести новую семью в лице родителей Клер; больше того, Ален и Рене (их звали Ален и Рене), наверное, могли бы вновь пробудить в нем сыновние чувства. Можно понять, насколько ему поначалу хотелось их любить. Но – вечная история – стоит нам поселить в себе хотя бы слабую надежду, как ее тут же выселяют. Встретившись с будущими родственниками, Жан-Жак через три минуты понял, что они станут лишь нелепым источником головной боли. Которую придется терпеть каждый воскресный день в порядке ритуала, столь же незыблемого, как явление женской красоты в первых рассветных лучах. Очень скоро Жан-Жак попытался уклониться от обедов в Марн-ла-Кокетт [4], но Клер умолила его съездить вот только в это воскресенье, а потом в следующее, а потом и в каждое. Ему ничего не оставалось, как поддаться на шантаж жены, которая, в свой черед, поддавалась на шантаж родителей. В те три раза за восемь лет, когда они не смогли приехать, им пришлось писать объяснительные записки. Теперь, когда Жан-Жак прибегал к услугам агентства алиби, он хотел было заговорить об этом с Клер, но сразу осекся. Чересчур опасно; у человека не может быть слишком много разных алиби на одной неделе, иначе он окончательно запутается.

По воскресеньям они выслушивали одни и те же старческие монологи. Минуты еле тащились, как процессия по жаре. Клер неизменно улыбалась и сияла благополучием. Мать неизменно старалась испортить ей настроение:

– Я вижу, у тебя новое платье.

– Да, недавно купила.

И все. Рене ничего не комментировала вслух, подвешивая в молчании неизменно отрицательную оценку. Во всяком случае, Клер не могла понять ее иначе. Ее отношения с матерью всегда были плохими, но никогда не выплескивались в ссору. Этот подспудный конфликт был буржуазно-благопристойным. Рене была великой мастерицей недомолвок и никогда не радовалась счастью дочери. Один только раз она одобрительно заметила, что та прекрасно выглядит и вся светится; Клер тогда была беременна.

Но выше всего в иерархии колкостей Рене ставила свое истинное хобби – изводить мужа. То была одна из опор ее незадавшейся жизни, припев для пения под дождем. Клер пропускала это вечное ворчание мимо ушей. Рене бесило непрошибаемое занудство мужа. Хирург на пенсии, он во всем требовал точности и только и делал, что следил, правильно ли сложены салфетки и посолены блюда. То есть был чем-то вроде домашнего инспектора. Во времена своей профессиональной славы, когда все преклонялись перед его талантом, он одним из первых среди хирургов застраховал свои руки. В 70-х об этом даже писали в газетах. Его руки стоили несколько тысяч франков в день. А значит, их любой ценой надо было беречь. Рене обнаружила, что расплачиваться за ценные руки супруга приходится ей – когда нужно что-то сделать по дому. А главное, он продолжал их беречь и теперь, без всякой пользы, потому что давно уже не оперировал. Говорил, что если вдруг война, он может пригодиться на фронте. И из-за этой потенциальной войны никогда не мыл посуду. Экс-хирург непрерывным пафосным потоком разливался о своих сказочных операциях. Нередко всем прямо посреди обеда выпадало счастье узнать, что у месье Дюбуа были тромбы в артериях, а у мадам Дюфоссе – скопление желтой жидкости в плевральной полости. Чтобы подавить рвотные позывы, Жан-Жак старался думать о чем-нибудь другом; он вполне успешно осуществлял эту умственную операцию и сидел с хитрой улыбкой человека, притворяющегося, будто слушает.

Спорить с Аленом было невозможно. На десерт он обычно пил сливовицу такой убойной силы, что ею можно было растопить сибирские снега. Жан-Жак ни разу не осмелился признаться, что ненавидит сливовицу, из вежливости выжигал себе желудок и смаковал погибель собственных внутренностей. Как можно отказать человеку, который громогласно заявляет: “Ну что, Жан-Жак, по стопочке сливовицы? Вы же любите, я знаю!”

И он соглашался; соглашался уже восемь лет. Конечно, методика незаметного плевка была им отработана в совершенстве. Лучший способ заключался в том, чтобы вежливо сходить откашляться: аллергия на цветочную пыльцу. А вернувшись, поскорей произнести какую-нибудь несуразную фразу – перевести разговор. Однажды Жан-Жак опробовал такую:

– По-моему, голосовать за зеленых совершенно бессмысленно!

Фраза оказалась настолько действенной, что впоследствии он прибегал к ней еще не раз.

Но в то воскресенье Жан-Жак пребывал в отменном настроении и даже готов был попытаться оценить сливовицу. Все казалось ему упоительным. Первые встряски счастья погрузили его в веселую истерию рождающейся любви. В ту истерию, что напрочь отбивает способность вести себя пристойно. Он был взвинчен, говорил без умолку, высказывался обо всем и особенно ни о чем и нес совершеннейшую околесицу. За столом источник его счастья находиться не мог: Жан-Жак ненавидел воскресные обеды у тестя с тещей. Жену его жалкий восторг покоробил; тяжеловесные попытки быть скрытным сменились у него безотчетным развязным чудачеством.

Доказательством тому стало седло барашка.

Ибо в число этих воскресных обеденных ритуалов входило и седло барашка. Чем старше мы становимся, тем важнее в нашей жизни привычные опоры; перемены в меню были решительно невозможны. В крайнем случае белая фасоль в гарнире менялась на красную. Все в мире относительно, бывают и такие способы разнообразить жизнь. Обычно жаркое разрезала Рене. Но Жан-Жак, благоухая чувственным счастьем, ринулся к ножам и заявил, что сегодня барашком займется он. Его прекрасное настроение стремительно приближалось к той грани, за которой оно начинает действовать другим на нервы. Луиза глядела на отца с любопытством. Родители Клер тоже смотрели на зятя, который два часа валял дурака, а теперь, в качестве вишенки на торте, собрался резать седло барашка. Ален не решился возражать, тем более что зять, знавший его вкусы как свои пять пальцев, любезно его успокоил: