Дзен в искусстве написания книг - Рэй Брэдбери Страница 5

— Знаете, что у вас? — спросил доктор.

— Что?

— Открытие гортани! — радостно сообщил он. — Вы узнали, что она у вас есть. Примите аспирин. С вас два доллара!

Открытие гортани! Господи, так красиво! Я рысью помчался домой, ощупывая свое горло, ребра, затылок, коленные чашечки. Боже мой! А почему бы не написать рассказ о человеке, который жутко боялся того, что таится у него под кожей, в его нутре — как символ всех готических ужасов в историях о скелетах!

Рассказ написался за считаные часы.

Идея вполне очевидная, однако в литературе ужасов еще никто не додумался ее раскрыть. Я нырнул вместе с ней в пишущую машинку и вынырнул с новым, абсолютно оригинальным рассказом, который скрывался у меня под кожей с тех самых пор, как я нарисовал первый череп со скрещенными костями в шесть лет.

Я начал набирать обороты. Теперь идеи приходили быстрее, и все — из моих списков. Я рыскал на чердаке и в подвале дома дедушки с бабушкой. Я слушал гудки полуночных поездов, мчащихся по пространствам северного Иллинойса, и это были поезда смерти, похоронные поезда, уносящие моих любимых на какой-то далекий погост. Я вспоминал самую рань, пять часов утра, предрассветные прибытия цирка братьев Ринглинг, Барнума и Бейли и всех животных, проходивших парадом по улицам еще до восхода солнца, держа курс на пустые луга, где уже совсем скоро, словно невероятные грибы, вырастут огромные шатры. Я вспоминал мистера Электрико и его странствующий электрический стул. Вспоминал иллюзиониста Блэкстоуна, его пляшущие волшебные платки и исчезающих слонов. Вспоминал дедушку, сестру, тетушек и двоюродных сестер и братьев — в их гробах, навечно ушедших под землю на кладбищах, где бабочки сидят, как цветы, на могилах, а цветы порхают над камнями, как бабочки. Я вспоминал своего пса, который как-то раз потерялся на несколько дней, а потом вернулся, уже почти ночью, зимой, весь в снегу, грязи и листьях, запутавшихся в шерсти. И истории начали пробиваться, расцветать из этих воспоминаний, скрытые в именах существительных, затерянные в списках.

Воспоминание о моем псе и его зимней шерсти превратилось в «Гонца», рассказ о прикованном к постели мальчугане, который посылал своего пса на улицу, собирать на шерсть запахи времен года и приносить их обратно. И вот однажды ночью пес возвращается с прогулки по кладбищу и приводит с собой «компанию»…

Слово из списка СТАРУХА вылилось в два рассказа: «Жила-была старушка» — о старой даме, которая наотрез отказывается умирать и требует свое тело обратно из похоронной конторы, не поддаваясь Смерти, и «Сезон неверия», о детях, не верящих, что древняя старуха когда-то была молодой, была маленькой девочкой, ребенком. Первый рассказ вошел в мой первый сборник «Темный карнавал». Второй стал частью еще одного испытания со словесными ассоциациями, которое я себе задал, — «Вино из одуванчиков».

Безусловно, теперь мы видим — ведь, правда, видим, — что личные наблюдения, странные фантазии, причудливые идеи в конечном итоге приносят плоды. Меня завораживали старики. Я пытался разгадать их тайну моим юным умом и молодыми глазами, и каждый раз с изумлением понимал, что когда-то давным-давно они были мною и что когда-нибудь, еще очень нескоро, я стану кем-то из них. Категорически невозможно! И все же они были здесь, прямо передо мной — мальчишки и девчонки, запертые в стариковских телах, в совершенно безвыходном положении.

Опять же из своего списка я вытащил название БАНКА, результат моего потрясения при виде человеческих зародышей, выставленных в балаганчике бродящего цирка, когда мне было двенадцать, и потом еще раз, в четырнадцать. В те давно минувшие времена, в 1932 и 1934 годах, мы, дети, конечно, вообще ничего не знали о сексе и деторождении. Так что представьте, как я был ошарашен, когда бродил по той выставке и разглядывал человеческие зародыши и зародыши собак и кошек в банках с надписанными этикетками. Меня совершенно ошеломили эти неродившиеся мертвецы, ошеломили и пробудили у меня в голове мысли о новых тайнах жизни — в тот же вечер и на долгие годы. Родителям я не сказал ни слова об этих банках и зародышах в формалине. Я понимал, что наткнулся на некую правду, которую лучше ни с кем не обсуждать.

Все это, конечно же, всплыло, когда я писал «Банку» — и бродячий цирк, и выставка зародышей, и все прежние страхи излились из кончиков пальцев прямо в пишущую машинку. Старая тайна, наконец, обрела место успокоения — в моем рассказе.

Я нашел в своем списке еще одно название для рассказа — ТОЛПА. Неистово стуча по клавишам, я вспоминал одну страшную аварию. Мне тогда было пятнадцать. Услышав грохот, я выскочил из дома друга и увидел машину, налетевшую на телефонный столб. Машина переломилась пополам. Люди лежали мертвые на тротуаре, одна из женщин умерла прямо у меня на глазах, ее лицо было все разворочено. Еще один мужчина умер через минуту. И еще один — на следующий день.

Я в первый раз видел такое. Я шел домой, натыкаясь на деревья, в шоке. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы справиться с ужасом после той сцены.

Многие годы спустя, держа перед собой список, я вспомнил несколько странностей, связанных с тем происшествием. Машина разбилась на перекрестке, где с одной стороны располагались опустевшие к вечеру фабрики и безлюдный школьный двор, а с другой — кладбище. Я выбежал из ближайшего дома, в ста ярдах от места аварии. И все же за считаные секунды здесь собралась толпа. Откуда взялись все эти люди? Уже теперь мне подумалось, что в столь позднее время они могли появиться, как это ни странно, из пустых фабрик или, что еще более странно, с кладбища. И через пару минут за пишущей машинкой меня осенило: да ведь это всегда одна и та же толпа, и она собирается на всех авариях! Это жертвы давних несчастных случаев, обреченные вновь и вновь возвращаться к местам новых несчастий.

Как только идея нашлась, рассказ написался буквально за вечер.

Тем временем цирковые артефакты подступали все ближе, их огромные кости начали рваться наружу, протыкая мне кожу. Я все чаще и чаще писал длинные прозаические стихотворения о бродячих цирках, прибывающих в город глубокой ночью. Все эти годы, когда мне было чуть за двадцать, я частенько бродил по Зеркальному лабиринту на старом пирсе в Венеции со своими друзьями, Ли Брэкетт и Эдмондом Гамильтоном, и однажды Эд вдруг воскликнул: «Пойдемте отсюда скорее, пока Рэй не придумал историю о карлике, который приходит сюда каждую ночь, чтобы посмотреть на себя, высокого, в кривом зеркале, которое вытягивает фигуры!» «Вот оно!» — вскричал я и помчался домой писать «Карлика». «Будет мне наука — впредь держать язык за зубами», — сказал Эд, когда прочитал мой рассказ на следующей неделе.

МЛАДЕНЕЦ из списка, конечно, я сам.

Я помнил свой давний кошмар. О том, как рождался на свет. Я помнил, как лежал в колыбельке, трех дней от роду, и орал во всю глотку, возмущаясь, что меня вытолкнули в этот мир; давление, холод, натужные крики — в жизнь. Я помнил мамину грудь. Помнил доктора, на четвертый день моей жизни. Помнил, как он наклонился надо мной со скальпелем, чтобы сделать мне обрезание. Я все помнил, я помнил.

Я изменил название — не МЛАДЕНЕЦ, а «Маленький убийца». Рассказ был включен в десятки антологий. И я прожил эту историю — или часть этой истории — с первого часа жизни и дальше, но по-настоящему вспомнил ее и схватил, когда мне было уже за двадцать.