Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри Страница 5

Он иронически изогнул бровь:

– Полегче, Микс!

– Куда уж легче, на хрен! Я тут сижу одна четыре дня, на хрен!

– Это Кристофер Чабб.

– И что, я должна его знать?

Слейтер умело запустил пальцы в рис и карри.

– Неужели? Разве он тебе не попадался на карандаш?

Я молча отхлебнула водянистого пива со льдом.

– В самом деле, – настаивал он. – Неужели его стихи так и не легли на твой редакторский стол? Ригорист, мастер вилланели и двойной секстины [18]… Трудно придумать форму жестче, а?

– Джон, мне известно, что такое двойная секстина.

Он усмехнулся:

– Так вот, наш золотушный приятель как раз таков: австралиец, «рожденный в полуварварской стране, не в срок, средь желудей он лилии искал» [19]. Очень серьезный, провинциальный, академический поэт, обреченный терпеть поражения и завидовать другим.

– Выходит, вы его все-таки знаете?

Вместо ответа он легонько похлопал меня по запястью.

– Ты ходила на выставку Бруно Хэта, Микс? Хотя нет, тогда ты была еще девочкой. Художник. Майло написал о выставке восторженную статью.

– Где это было? В Лондоне?

– Ш-ш. Слушай. Я видел эти с позволения сказать картины. – И он кончиком пальца сбил горячий столбик пепла с сигареты. – Не в моем вкусе, поналеплено пробок, обрывков шерсти, обломков каких-то, но половина Челси толпилась там, заглатывая кипрский херес. В уголке сидел какой-то малый – в инвалидной коляске, все лицо обмотано, словно еще и зубы разболелись. В разговор он не вступал, и нам сказали, что это и есть Бруно Хэт, а разговаривать с ним без толку – он поляк и по-английски ни бельмеса. Тем не менее все восторгались его искусством – не только Майло, но и прочие; а в самый разгар презентации «Бруно Хэт» преспокойно объявил, что на самом деле его зовут Брайан Ховард.

– И по-английски он говорит не хуже нас.

– Шутку сыграл. Кое-кто пошел красными пятнами, но умереть никто не умер, и даже Майло, который так умилялся поляку, стал потом сэром Майло Уилсоном, а сегодня никто уже не вспоминает, как он попал впросак. Не дергайся, Микс. Суть в том, что розыгрыш есть розыгрыш, и «Бруно Хэт» не ставил себе задачу ниспровергнуть английскую культуру нам на головы. А вот в таких местах, как Австралия, все еще не устоялось, все очень хрупко, и там-то этому чудиле с язвами – скверно они выглядят, а? – там Чаббу вздумалось затеять примерно такую же историю. Слыхала ты о Мистификации Маккоркла? Нет? Так вот, Кристофер Чабб тут главный виновник.

– То есть – мистификатор?

– Последнего разбора: ханжа, он один прав. Дело было в 1946 году. Ты представь – прошло двадцать четыре года после публикации «Бесплодной земли» [20]. Казалось бы, уже все войны кончены и убитые похоронены, но сородичи твоей матери не такие, как все…

Сердце у меня захолонуло, когда он упомянуть маму. Слейтер это заметил. То есть – думаю, что заметил. Глаза его засверкали, опытный рассказчик снизил темп.

– Не забывай, это страна утконосов, – фыркнул он. – В изоляции от мира жизнь развивается по весьма своеобразным законам.

Сейчас он заговорит о маме, думала я. Но я ошиблась.

– Вот почему, Микс, свирепая и кровавая битва все еще шла в 1946, когда наш друг в саронге был красивым застенчивым юношей, покорял девиц, наяривая джаз на пианино. Рожа у него тогда была покруглее, и когда он не пил, он был вполне приятен и уступчив, сразу и не догадаешься, что он только ищет повод для драки.

– Совсем как мама.

Слейтер смолк, и мне показалось, что он готов отречься от знакомства с ней.

– Нет, милая, – вздохнул он наконец, – твоя мама в драку не рвалась. Она, знаешь ли, с Северного берега, аристократия. А бедняга Чабб родом из серого мещанского предместья. По-моему, он ненавидел свои корни.

– Вот именно! – подхватила я. – Мама терпеть не могла австралийцев.

Слейтер посмотрел мне в глаза так прямо, что я смутилась.

«Ты убил ее, подонок!» – мысленно восклицала я.

– Во всяком случае, – как ни в чем не бывало продолжал он, – мистер Чабб страдал фантомной беременностью. То есть он породил фантом поэта, некоего «Боба Маккоркла», которого, разумеется, никогда в природе не существовало, но ему этот жалкий, озлобленный кенгуру приписал неистово современные стихи. Выдумал его жизнь, выдумал смерть, создал целую биографию, даже – ты не поверишь – состряпал свидетельство о рождении. И все это (за исключением метрики, до нее дело дошло позже) послал в журнал с довольно претенциозным названием «Личины». Вполне убедительно вышло, надо признать. Выставил редактора ослом, а сам прославился. Ты отдала ему номер «Современного обозрения»?

– С какой стати?

– Ты же редактор, Микс. Конечно, отдала. Какой именно?

– С переводом Георге.

– Ему не понравится! – злорадно объявил Слейтер. – Заплюет всю дорогу отсюда до Улу-Кланга.

Интересно, как бы ему пришлось по вкусу, будь у него свой журнал, а я бы сказала, что его журнал кому-то не понравится? Вместо этого я спросила о судьбе того редактора.

– Покончил с собой, насколько мне известно.

– Какой кошмар, Джон!

Он допил пиво, разгрыз кубик льда.

– Длинная история. Подробностей уже не припомнить. Вот и сатэ. Может, и с паразитами, но уж очень вкусно. Надо бы еще заказать эти индийские штучки, как их бишь… Память слаба стала.

Индийские «штучки» назывались «муртаба». Слейтер ринулся их заказывать, а я осталась сидеть, чувствуя, как угасает во мне последняя искра сочувствия к бедному «заблудшему» старику. Чабб злоупотребил лучшим и самым уязвимым качеством настоящего редактора – оптимизмом, надеждой, что из груды мусора, которую приходится перелопачивать каждый день, однажды, пока ты еще не умер, просияет великий неведомый гений.