Женщина и мужчины - Мануэла Гретковска Страница 5

– Чай? Кофе?

Агент подробно расспрашивал Клару о метраже квартиры, ее состоянии, планировке и все записывал. В конце концов он спросил, почему Клара хочет избавиться от двух восхитительных комнат с окнами на юго-восток и от кухни, выходящей на запад.

– Прошу прощения, но это важно, – уточнил он. – Люди порой затевают склоку из-за нескольких недостающих сантиметров под строительство, а уж почему квартира продается – спросят непременно.

– Что ж, люди сейчас никому не верят. Такие нынче времена.

– Да, такие вопросы, вероятно, бессмысленны. Дом может быть спроектирован хорошо или плохо, может требовать капитального ремонта или косметического… Но чаще всего это не те причины, по которым люди покидают его. Разве от дома зависит, счастливо ли в нем живется?

Кларе показалось, что, закончив вопрошающей интонацией, он словно ждет от нее ответа: счастливо ли ей живется?

Они были примерно одного возраста. Уверенный в себе спортивный мужчина в вельветовом пиджаке и фирменных джинсах не отводил от нее взгляда, в котором и намека не было на торгашескую услужливость. Не было в нем и бесцеремонности, присущей новоявленным бизнесменам – тем самым ребятам, выросшим при социализме, которые в костюмчиках для церковного причастия усердно приобщались к тайнам капитализма.

Они говорили о строительстве метро до площади Вильсона, об эффективности лекарств от гриппа, об акупунктуре. Клара нервно покручивала браслетик часов, отслеживая – нет, не время, а его потерю. Ее раздражал этот орнамент слов пустой учтивости.

– A y меня есть кое-что особенное, – вдруг сказал он, стараясь приковать ее внимание.

Он направился к шкафу – высокий, энергичный, с печальными карими глазами. Двигался осторожно, словно боясь расплескать темную серьезность взгляда.

– Оригинальный матэ, знаете ли. Чилийский, – продемонстрировал он картонную коробочку.

Клара что-то припомнила о матэ из «Игры в классики» Кортасара. Эту книгу, рассыпающуюся на листочки и прошитую шнурком, кто-то дал ей почитать в выпускном классе.

– Но, кажется, мне больше понравилась «Сто лет одиночества».

– М-да, хорошие были времена, – задумчиво произнес он, заливая матэ кипятком. – Из всего этого «магического реализма» остался разве что Фидель Кастро со своими речами. Ничего удивительного, что Маркес с ним дружит. Вы разве не знали?

Клара пила матэ и не стремилась поддерживать разговор.

– Так, значит, вы продадите квартиру и откроете свой кабинет в предместье? – Он плотнее закрыл дверь, чтобы отгородиться от грохота пневматических молотков, доносившегося с улицы.

– Вы просто интересуетесь альтернативной медициной или у вас лично проблемы со здоровьем?

– Я похож на больного?

– Давно ли вы проходили медосмотр, измеряли давление?

Подавая ему руку при встрече, она ощутила холод его ладони и отметила белевшие между пальцами вмятины от шариковой ручки.

– Давно. Еще до того, как удрал из армии. – Зазвонил телефон, и он взял трубку: – Вебер у аппарата, слушаю. Гм… Позвоните после четырех часов. До свидания. – Казалось, он так занят Кларой, что другие клиенты только мешают ему.

– И далеко вы удрали из армии?

– В Иностранный легион. Серьезно, я хотел организовать освободительные отряды, но Польша спасла себя сама… А вы полагаете, у меня что-то с сердцем? Нет? С давлением?

– Подозреваю.

– Просто так, на глаз, без фонендоскопа? Правда?

– А вы правда сумеете продать мою квартиру в месячный срок? И придете на медосмотр?

– Торжественно обязуюсь.

Его улыбка была сродни той, что демонстрируют портье за стойкой респектабельной гостиницы, как бы гарантируя гостю комфорт и солидность.

– Мы повесим в окне баннер, дадим объявления в газеты… Жолибож всегда в цене. Вы оставите мне ключи или будем всякий раз договариваться?

– Вы о чем?

– Клиенты должны смотреть квартиру… – Против такого довода Кларе нечего было возразить.

Коттедж Иоанны в новом пригородном районе Варшавы отличался тем, что на его флагштоке красовался бело-красный государственный символ Польши. Марек, муж Иоанны, был горд тем, что родился поляком, и преумножал эту свою гордость с появлением на свет каждого очередного потомка. И Марек, и Иоанна мечтали о многодетной семье, о том, как целая процессия богобоязненных чад степенно следует за отцом-кормильцем (которого вечно не было дома) и заботливой матерью-нянькой. Регулярные воскресные мессы, просмотр патриотических телепрограмм и горы памперсов убеждали их, что они движутся в верном направлении.

Когда в гости к Иоанне приходила Клара, этот водоворот семейного энтузиазма поглощал и ее. Качая на руках Михася, завернутого в одеяло, она позволяла себе на время забыть о собственном неверии в семейную идиллию. Запах яблочного пирога, подгоревшей каши, брошенные в ванной мужские носки, собачий лай и детская возня – не это ли атрибуты счастливых будней?

– Люли-люли, – прижимала Клара к своему черному траурному платью плачущего Михася. – Ничего не понимаю: все время приходят люди, смотрят, придираются и… И ничего.

– Не беспокойся, продашь ты эту квартиру. Знаешь, какое сейчас движение в торговле недвижимостью? Шестеро наших знакомых купили дома здесь, рядом с нами! Наверное, мы скинемся и сообща построим ограду, – утешала ее Иоанна, осторожно наполняя чайную ложечку сиропом.

– Мама, продай! Ну продай же его наконец! – Пятилетняя Габрыся в очках ткнула пальцем в ревущее одеяло.

– Детей не продают. Вот, выпей это.

– Разве же это ребенок? Дети красивые. А это – ново… новорож-ден-ный, вот. И он толстый. – Она даже носик сморщила от отвращения.

– Ты тоже такая была.

– Я?! Меня что же, потом собака обгрызла? – Габрыся схватилась ручками за худые бока. – Тогда положите его в миску Суни, она любит его лизать.

– Габрыся! – Резкий окрик матери унял коварные фантазии дочери. – Чтоб не смела давать собаке лизать Михася! Иди поиграй, ты нам мешаешь.

Девочка обиженно подняла глаза, сминая ручонками фланелевый передник с набивными кошачьими мордочками. Вылитая Иоанна в миниатюре: те же волнистые белокурые волосы, та же непокорная мина. По крайней мере такой Иоанна была в годы учебы – бунтарка, безапелляционно отстаивавшая свои права, предводительница студенческих акций неповиновения.

– Видишь ли, милая, – Клара присела на корточки рядом с Габрысей, – малыши рождаются пухленькие, потому что они в упаковке. Жирок будто ватка, ну, или упаковочная бумага – та, в которую заворачивают подарки, – защищает их, чтобы ничего не сломалось, не разбилось. У малюсеньких деток малюсенькие пальчики…

Клара говорила ласково, точь-в-точь тоном своей матери, повторяя ее любимые уменьшительные словечки. Это было все равно что надеть мамино любимое выходное платье и стать похожей на нее: «Кларочка, милая, обними мишку, смотри, какой он малюсенький! А когда ты проснешься – мама с папой уже будут дома».