Скафандр и бабочка - Жан-Доминик Боби Страница 5
Скафандр и бабочка - Жан-Доминик Боби читать онлайн бесплатно
Боюсь, что лучшей колбасы я никогда в жизни не ел.
На значке, приколотом к белому халату Сандрины, написано: «Логопед», однако следовало бы читать: «Ангел-хранитель». Это она придумала условный код связи, без которого я был бы отрезан от мира. Увы, если большинство моих друзей пользуются этой системой после обучения, то здесь, в госпитале, таким способом со мной общаются только Сандрина и одна врач-психолог. Поэтому зачастую я располагаю лишь незначительными мимическими средствами (моргание глазом и кивки), чтобы попросить закрыть дверь, исправить спуск воды в уборной, убавить звук телевизора или приподнять подушку. Мне не всегда удается достичь цели.
С течением времени вынужденное одиночество позволило мне обрести определенный стоицизм и понять, что больничные люди делятся надвое. Большинство из них всегда пытаются уловить мои просьбы о помощи, а другие, менее ответственные, притворяются, будто не видят моих сигналов бедствия. Таков, например, тот болван, который выключил футбольный матч Бордо — Мюнхен на половине игры, наградив меня безжалостным пожеланием: «Доброй ночи». Кроме неудобств с практической точки зрения, невозможность общения вызывает подавленное настроение. Зато дважды в день я чувствую невыразимую поддержку, когда Сандрина, постучав в дверь, просовывает свою мордочку настороженной белочки и разом прогоняет всех злых духов. Тогда невидимый скафандр меньше гнетет меня.
Логопедия — это искусство, заслуживающее того, чтобы о нем знали. Вы представить себе не можете гимнастику, которую машинально проделывает наш язык, чтобы воспроизвести все французские звуки. Сейчас я спотыкаюсь на букве «L». Жалкий главный редактор, который не в состоянии больше выговорить название собственного журнала. В удачные дни между двумя приступами кашля я обретаю дыхание и силу, чтобы произнести несколько фонем. Ко дню моего рождения Сандрина сумела заставить меня внятно произнести алфавит. Лучшего для меня подарка нельзя было сделать. Я услышал двадцать шесть букв, исторгнутых из небытия хриплым голосом, словно возникшим где-то в глубине веков. От этого изнурительного упражнения у меня создалось впечатление, будто я пещерный человек, который открывает для себя речь.
Иногда нашу работу прерывает телефон. Я использую Сандрину, чтобы связаться с кем-нибудь из близких и поймать крупицы жизни, как ловят бабочку на лету. Дочь Селеста рассказывает о своих прогулках на пони. Через пять месяцев мы отпразднуем ее девятилетие. Мой отец объясняет, как ему трудно держаться на ногах, — он мужественно преодолевает свой девяносто третий год. Они с Селестой — два крайних звена в той цепочке любви, которая окружает и оберегает меня. Я часто спрашиваю себя, какое впечатление производят на моих собеседников эти односторонние диалоги. Мне они переворачивают душу. Как бы хотелось не отвечать на их ласковые призывы молчанием.
Некоторые, впрочем, находят такое общение невыносимым. Нежная Флоранс не говорит со мной, если предварительно я не вздохну шумно в телефонную трубку, которую Сандрина прижимает к моему уху. «Жан-До, вы здесь?» — волнуется Флоранс на другом конце провода. Должен сказать, что временами я уже сомневаюсь в этом.
В последний раз я видел своего отца, когда брил его. Это было как раз на той неделе, когда со мной случилось несчастье. Он болел, и я провел ночь у него, в маленькой парижской квартирке неподалеку от Тюильри, а утром, приготовив ему чай с молоком, попробовал избавить его от отросшей за несколько дней бороды. Эта сцена навсегда врезалась мне в память.
Втиснутый в красное войлочное кресло, где он имел обыкновение дотошно разбирать прессу, папа отважно противостоит бритве, атакующей его дряблую кожу. Вокруг его исхудалой шеи намотано широкое полотенце, на лице толстое облако пены. Я пытаюсь не слишком раздражать его кожу, тут и там покрытую лопнувшими сосудиками. От усталости глаза отца ввалились, нос на изможденном лице выступает резче, но сам он, с копной седых волос, венчающей его высокий силуэт с незапамятных времен, ничуть не утратил чувства собственного достоинства. По всей комнате громоздятся предметы, образующие свойственный старикам хаос, все секреты которого ведомы только им. Это скопление старых иллюстрированных журналов, пластинок, которые больше не слушают, причудливых предметов и фотографий разного времени, засунутых в рамку большого зеркала. Здесь есть папа в детском матросском костюмчике, играющий с обручем (еще до войны 1914 года), моя восьмилетняя дочь верхом на лошадке и я на черно-белом снимке, сделанном на миниатюрной площадке для гольфа. На фотографии мне одиннадцать лет. Уши торчком. У меня вид немного глуповатого послушного ученика. Противно смотреть, потому что тогда я уже был отпетым лентяем.
Работу цирюльника я заканчиваю, опрыскивая автора моих дней его любимой туалетной водой. Затем мы говорим друг другу «До свидания», и опять он ни словом не обмолвился о письме в секретере, где выражена его последняя воля. С тех пор мы больше не виделись. Я не покидаю свой курорт в Берке, а ему в девяносто два года ноги не позволяют спускаться по величественным лестницам его дома. Мы оба, каждый на свой лад, locked-in syndrome: я — в своем «скафандре», он — на четвертом этаже своего дома. Теперь меня самого бреют по утрам, и я часто думаю об отце, когда кто-нибудь из медперсонала старательно скребет мои щеки лезвием недельной давности. Надеюсь, что я был более заботливым цирюльником.
Время от времени он звонит мне, и я могу слышать его родной голос, немного дрожащий в трубке, которую милосердная рука прижимает к моему уху. Нелегко, должно быть, разговаривать с сыном, зная, что он не ответит. Еще он прислал мне фотографию с площадки для гольфа. Сначала я не понял почему. Это так и осталось бы загадкой, если бы кому-то не пришла в голову мысль заглянуть на обратную сторону снимка. И тогда в моем персональном кинематографе замелькали позабытые кадры одного весеннего уик-энда: мы с родителями отправились подышать свежим воздухом в ветреное и не слишком веселое местечко. Своим четким, ровным почерком папа просто пометил: Берк-сюр-Мер, апрель 1963 года.
Если бы читателей Александра Дюма спросили, в кого из персонажей они желали бы перевоплотиться, голоса были бы отданы за Д’Артаньяна или Эдмона Дантеса, и никому не пришла бы в голову мысль назвать Нуартье де Вильфора — довольно зловещую фигуру «Графа Монте-Кристо». Писатель изобразил его как труп с живым взглядом, как человека, уже на три четверти стоящего в могиле. Этот полный инвалид заставляет содрогнуться. Немощный и безмолвный хранитель самых ужасных секретов, он проводит свою жизнь в кресле на колесиках и может общаться, лишь моргая глазами: один раз означает «да», два раза — «нет». По сути, дедушка Нуартье, как ласково называет его внучка, первый и по сей день единственный в литературе больной с locked-in syndrome.
Когда мое сознание вышло из густого тумана, в который погрузило его постигшее меня несчастье, я много думал о дедушке Нуартье. Незадолго до этого я как раз перечитал «Графа Монте-Кристо», и теперь словно вдруг очутился в центре событий книги, причем в самом незавидном положении.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Комментарии