Семь женщин - Ребекка Миллер Страница 5

«Пожалуйста! — воскликнула Грета. — Помогите мне! Мой жених хочет меня убить! Мне нужно позвонить в полицию. Можно воспользоваться телефоном?»

Мужчина раздраженно поднял трубку и набрал девять-один-один.

«Перезвоните мне», — сказал он и повесил трубку.

Грета подумала, что звонки по номеру девять-один-один, вероятно, очень дорогие. А потом к ней бросилась огромная толпа, и чьи-то руки запихнули ее в большущий фургон. Не успела она опомниться, как уже ехала куда-то с многочисленным семейством из кибуца. За рулем сидела женщина. Она была великаншей. Ее темные волосы, мокрые от пота, были собраны в неаккуратный хвостик. Склонив могучие плечи, женщина сжимала руль. Грета сидела впереди влюбленной парочки, парень и девушка то и дело целовались у нее за спиной. Фургон остановился около обшарпанного мотеля, и все пассажиры — в том числе около пятнадцати детей, — расталкивая друг дружку, вышли.

В ресторане Грета с тоской уселась на обтянутый дерматином и забрызганный чем-то липким стул. Она попросила стакан содовой, но никто не обращал на нее внимания, никто даже не поинтересовался, что она здесь делает. Все ели что-то мясное, отрывая куски руками.

Неожиданно появился мистер Гелб и сел напротив Греты.

«Я слышал, у вас плохи дела», — сказал он.

«Вовсе нет, — возразила Грета. — У нас все отлично. Просто он сказал, что убьет меня».

Тут вошел улыбающийся Ли. Грета с невыразимым облегчением бросилась к нему на шею. Как всегда, они были близки. Значит, это просто шутка! Но когда они с Ли, взявшись за руки, выходили из ресторана, встал отец семейства. Его огромный живот свисал чуть ли не до колен.

«Минуточку, — сказал он. — Вы должны мне двести долларов!»

«Что?» — возмутилась Грета.

«За обед, за бензин…»

«Но я ничего не ела!»

«Ладно. Тогда двадцать баксов за бензин. И за содовую».

Грета проснулась и расхохоталась. Ли лежал рядом с ней.

— Я только что видела самый антисемитский сон на свете. Это было так… О боже… Это было просто ужасно!

Как ни странно, Грета никогда особо не ощущала себя еврейкой. Родители ни разу не водили ее в синагогу. То, что они евреи, они воспринимали как нечто само собой разумеющееся — как то, что у них есть кожа. Школьная подружка Греты, Кейт Донован, была католичкой. Она жила этажом ниже Гершковичей в доме на Парк-авеню, и Грета часто ходила с ней в церковь. Во время службы она делала вид, что принадлежит к многочисленным веснушчатым родственникам Кейт.

Каждую неделю во время службы у Греты бурно разыгрывалось воображение, когда все рыжие Донованы вставали, чтобы принять причастие. Они выстраивались гуськом, друг за другом, а Грета стояла на коленях, глядя на то, как счастливые члены клуба ожидают своей очереди, чтобы получить вино и облатки. Она опускала голову и шевелила губами, притворяясь, будто на этой неделе не исповедовалась и потому не достойна принять Святые Дары.

Когда Грета размышляла о том, что это такое — быть еврейкой, она представляла темную комнату и старушку в кресле-качалке в углу. Почему — она сама не знала. Как-то раз они с Кейт лакомились сырым сдобным тестом в оранжевой кухне Донованов, и Грета услышала, как в соседней комнате мистер Донован сказал что-то про «проклятых евреев». А его жена тихонько проговорила: «Норман!» Грета густо покраснела, ей стало стыдно. Это был единственный момент в ее жизни, когда она почувствовала себя еврейкой, что называется, с головы до пят.

Первые два года ее замужества были настоящим блаженством. Они с Ли щедро украсили свою квартирку рождественскими гирляндами с маленькими белыми лампочками, обтянули потрепанные диваны плотной белой тканью. Они отдраили полы наждачной бумагой и развесили по стенам картины, нарисованные их друзьями. Грета устроилась литературным редактором в издательство «Уоррен и Хоу». Через некоторое время мистер Гелб спросил у нее, известно ли ей что-нибудь о кулинарии. Грета кое-что знала — Марушка научила ее готовить. Так она получила повышение. На самом деле ей было все равно, но лишние деньги не могли не радовать. Грета с облегчением почувствовала, как амбиции выходят из нее, будто гной из вскрытого нарыва. Она перестала желать других мужчин. Ей захотелось родить ребенка. Она собиралась вести простую, пристойную жизнь. Замужество подействовало на нее, словно волшебное заклинание.

Книга Тави Матолы о его бегстве из Лаоса была наполнена болью и написана превосходно, но в ней попадались лишние слова и невнятные куски. Тави уговорил Грету не стесняться и делать радикальные предложения по переработке рукописи. Они встречались пару раз в неделю.

Красные стены квартиры Тави создавали у Греты такое ощущение, будто она хирург, проникший внутрь тела пациента. Предложения, написанные Тави, опутывали ее, словно кровеносные сосуды. Она рассекала вены, и они кровоточили словами.

По вечерам, когда она смотрела на Ли после нескольких часов работы над рукописью, ей было трудно сосредоточить взгляд. Казалось, и голос Ли стал звучать тише. Грета часто ловила себя на том, что просит мужа повторить сказанное, в итоге они оба стали беспокоиться насчет ее слуха.

Как-то вечером, когда они молча ужинали, Ли спросил:

— Сколько времени понадобится Матоле, чтобы закончить книгу?

— Понятия не имею, — ответила Грета.

— Но ведь на это может уйти несколько лет, верно?

— Не все пишут так медленно, как ты, — сказала Грета, но тут же сжала его руку и улыбнулась. Однако было поздно. Она его обидела.

В ту ночь Грета пролежала без сна несколько часов. Ли спал, забросив за белокурую голову длинные гибкие руки. Его лицо было совсем молодым. Даже во сне он выглядел невинным, как младенец. Грета покрылась испариной, она почувствовала во рту привкус помета и ощутила себя маленьким липким гремлином, пристроившимся рядом с Аполлоном. Она встала и пошла в гостиную, чтобы приготовить себе чай. На письменном столе в углу комнаты лежала диссертация Ли. Грета подошла, включила лампу. Как ни странно, ее потянуло к тексту. За время замужества она не раз читала фрагменты, но между ней и Ли существовало нечто вроде негласного договора: она не будет читать его диссертацию, пока он ее не закончит. Теперь же она с трудом удерживала себя от того, чтобы не начать вычеркивать целые абзацы. Текст так разбух от излишеств, что, казалось, вот-вот лопнет. Язык Ли представлялся Грете одновременно и наивным, и напыщенным, грешащим старомодными академическими красивостями. Она гадала, что удерживает Ли от того, чтобы наконец сократить диссертацию до приемлемого объема. Как только он станет доктором философии, ему придется искать работу преподавателя и он будет вынужден стать более подвижным. «Если бы только он позволил мне поработать над текстом хотя бы неделю, — подумала Грета, — к Рождеству он бы уже защитился». Но Ли ни за что не подпустит ее к своей работе и будет прав. Она слишком плохо разбиралась в теме его диссертации. Она разбиралась только в языке. Это было своего рода проклятие. «Почему он не может писать так, как говорит?» — подумала Грета. Чайник закипел. Она отошла от стола.