Продавец грез - Августо Кури Страница 5

чуть не сломался позвоночник. Пытаясь освободиться, старушка ударила упавшего палкой по голове и испуганно закричала:

— Слезай с меня, ты, дефективный!

У мужчины не хватало сил, чтобы сдвинуться с места. Слыша, что старушка кричит не останавливаясь, он, что-бы как-то выйти из досадного положения, закричал еще сильнее, чем она:

— Помогите! Люди, скорее! Эта старушка меня не отпускает!

Люди, стоявшие поблизости, перевели свои взгляды с неба на землю. Они обратили внимание на пьяного человека, поняли, что он хитрит, сняли его со старухи, дали пару тумаков и сказали:

— Проваливай отсюда, бродяга.

Однако бродяга, не желая оставаться в долгу, торопливо заговорил:

— Спасибо, люди, за этот тол… тол… — Он был так пьян, что никак не мог выговорить слово «толчок».

Потом начал стряхивать пыль с брюк и чуть не упал опять.

— Вы спасли меня от этой…

Старушка, при приготовившись услышать оскорбления в свой адрес, угрожающе подняла трость, чтобы еще раз обрушить ее на голову пьянчужки, но большой специалист в этих делах своевременно исправился.

…от этой симпатичной сеньоры, — сказал он и вышел из боя без особых потерь.

Продолжая пробираться сквозь толпу, он заинтересовался, почему все так пристально смотрят наверх, и решил, что люди увидели там инопланетянина. Он с трудом поднял взгляд и, снова возбуждая толпу, начал кричать:

— Я вижу! Я вижу инопланетянина! Осторожно, люди! Он желтый, с рогами и вооружен!

Вообще-то Бартоломеу галлюцинировал. Его рассудок был настолько затуманен, что создавал ирреальные образы. Он не был просто любителем выпить, он был возмутителем спокойствия. Он не только выпивал все, что оказывалось под рукой, ему еще очень нравилось, когда окружающие обращали на него внимание. Отсюда и его прозвище — Краснобай. Ему нравилось пить, а еще больше — говорить. Его близкие приятели говорили, что у него синдром неконтролируемой говорливости.

Он хватал за руки стоящих поблизости людей, призывая их увидеть то, что видел сам. Люди пытались вырваться — били его и обзывали.

— Что за темный народ! — возмущался он, едва ворочая языком. — Только потому, что я первый увидел инопланетянина, они умирают от зависти!

А в это время на крыше «Сан-Паблоя у человека, собиравшегося расстаться с жизнью, становилась все отчетливее мысль о том, что то, с чем он собирался расстаться, на самом деле было продуктом предвзятости его собственных суждений, поскольку его мозг был полон пустопорожних идей и поверхностных понятий о жизни и смерти. Он боготворил свою образованность, а теперь ему нужно было всерьез задуматься над своим невежеством — поведение маловероятное (даже болезненное) для человека, который всегда считал себя блестящим эрудитом. В сфере наук, как ему казалось, он обладал широкими знаниями, которые с гордостью выставлял напоказ, но какими же долгими показались минуты, понадобившиеся, чтобы убедиться в полном отсутствии у себя ума!

Он почувствовал, что принимает душ, несущий ясность мышления. И этим душем его безостановочно поливал человек, пропитанный неизвестными величинами и лишенный социального блеска. И, словно этого было мало, незнакомец продолжал терзать самоубийцу. Он прошелся по биографии одного великого мыслителя.

— Почему Дарвин в последние минуты своей жизни, когда его ужасно тошнило и рвало, кричал: «Боже мой!»? Проявлял ли он малодушие, обращаясь к Богу, когда жизненные силы покидали его? Оказался ли он трусом, у которого путались мысли оттого, что он испытывал сильнейшую боль и по мере приближения конца стал считать смерть чем-то противоестественным, — вопреки тому, что в основе его теории происхождения видов лежала именно идея о естественном отборе? Почему возникло такое огромное противоречие между его существованием и его собственной теорией? Смерть — это конец или начало? Мы исчезаем в ней или появляемся? А может быть, когда мы умираем, мы превращаемся в отрыжку Истории, подобно актерам, неспособным изобразить на лице чувства, которые вызывают у них слова партнера?

На лице самоубийцы не отразилось ничего, кроме удивления, и он проглотил слюну. Он никогда об этом не думал, никогда так, от всего сердца, не размышлял над предположением о том, что младенец, отрыгивающий молоко матери, сам, пожелав умереть, отрыгивал бы свою историю из Истории Всеобщей. Хотя он и разделял дарвиновскую теорию эволюции, о самом Дарвине ничего не знал, не знал ничего о конфликтах, связанных с этой фигурой. Но был ли Дарвин непоследовательным, боязливым? Нет… Нет, не мог быть. «Дарвин не отказывался от жизни. Конечно же, он любил жизнь значительно сильнее, чем я», — думал самоубийца.

Чувство, которое он сейчас испытывал, было вызвано тем, что этот человек, задающий бесчисленные вопросы, снял с него одежды кичливого превосходства, не спросив на это разрешения. Пока успокаивалось сердце, он успел перевести дух, как будто получил рубашку обратно, прямо из воздуха, который он вдыхал, дабы набраться сил и пройтись по тем тайникам собственного сознания, куда раньше никогда не заглядывал. Его ответ был чистосердечным.

— Нет, не знаю. Я никогда об этом не думал.

А пришелец добавил:

— Мы работаем, делаем покупки, торгуем, строим общественные отношения. Мы рассуждаем о политике, экономике и науках, но по сути дела являемся младенцами, играющими в театре жизни, неспособными понять всю ее сложность. Мы пишем миллионы книг и складируем их в огромных библиотеках, но остаемся всего лишь детьми. Нам почти ничего не известно о том, кто мы такие. Мы суть миллиарды детей, которые играют, привязанные к этой изумительной планете.

Самоубийца замедлил дыхание. Он начал вспоминать свою жизнь. Жулио Сезар Ламберт, так его звали, был человек тонкого ума, энергичный и принадлежал к привилегированному сословию. Делая многообещающую карьеру в науке, он блестяще защитил диссертации магистра и доктора. Работал во многих учреждениях оценщиком работ других людей. Не задумываясь, вкладывал в острые критические замечания свои знания магистра и доктора, оставаясь влюбленным в себя человеком, и постоянно требовал, чтобы прочие люди полностью подчинялись его интеллекту. В настоящее время он работал в банке под началом какого-то недостойного человека и ощущал себя беззащитным ребенком перед лицом собственных страхов и недостаточной подготовленности. Но его впервые публично назвали младенцем, и он не почувствовал озлобления, а получил удовольствие от признания того, что он по сути еще совсем дитя. Он уже чувствовал себя не мужчиной, стоящим перед лицом собственной смерти, но простым человеком, переживающим кризис.