Перелом - Ирина Грекова Страница 5

Все это вспоминаю как сквозь сон или дымку. Как будто другой человек это был, не я.

«Мне при вас вроде бы легче». Дорогие слова! Очень я их любила слышать. И многие больные мне их говорили. Любили меня больные.

Да и товарищи по работе тоже любили. Не все, конечно. Коллектив почти сплошь женский. А это чаще всего — обиды, недоразумения, зависть, ревность. Борьба самолюбий. Болезненная жажда справедливости. Странным образом все это совмещается с самоотверженной работой. До упаду, до нервного срыва. Не считались со временем; если надо, дежурили несколько ночей подряд. Ворчали, препирались, падали с ног, но дежурили.

Феминизированные профессии — это чаще всего невыгодные, изнуряющие, непрестижные. Учителя, врачи — почти сплошь женщины. А те, в оранжевых робах, ворочающие шпалы и рельсы на путях, — мужчина-руководитель стоит покрикивает… А домашний труд — отупляющий, неизбывный… Работа, дом, вечная нехватка времени — скольких женщин они надломили, преждевременно состарили! Впрочем, не всех.

Лично я тогда выглядела неплохо. Не сломили меня ни канитель с Борисом, ни дежурства, ни бессонные ночи. Крепкая. Говорили, красивая. Многие мне завидовали (об этом странно вспоминать — теперь). Старалась не выделяться, быть как все. Не получалось.

Близких подруг на работе у меня не было. Да и вообще не было близких подруг. На дружбу нужно время, а его не хватало. Больница, дом, опять больница…

Второе женское терапевтическое отделение, которым я заведовала, занимало половину второго этажа. Здание — старое, построено в начале прошлого века, с размахом. Высоченные палаты, колонны, закругленные сверху окна. Разумеется, все это со временем пришло в убожество, повсюду ржавые подтеки, шелуха штукатурки… Все равно я любила (до сих пор люблю) это здание. Похоже на красивого, породистого старика, в морщинах, но с ясными глазами, ясным умом. Высокие окна выходят в дремучий сад с давно умолкнувшим фонтаном посредине. Серое каменное ложе фонтана. Скачут по нему воробьи, при дожде — лягушки. Между деревьями — мраморные статуи, посеревшие от времени. У многих не хватает носов, рук, почти у всех пальцев. «Филиал нашей травматологии», — шутят коллеги-врачи. Узловатые, старые липы. В узлах, ежами, — грачиные гнезда. Какой галдеж поднимали грачи, когда наступала весна!

А по дорожкам ходили больные, выздоравливающие. Одеты кто как — кто в больничном, кто в своем, домашнем. Из-под пальто — пижамные штаны, а то и кальсоны с завязками. А лица чудесные, с выражением надежды и недоумения: неужели хожу? Значит, жив, жива?

Одеть бы их как-нибудь попригляднее… Но нет, Главный за это бороться не будет. Средства больнице горсовет отпускает скупо. На всякие сборы, слеты — сколько угодно, на внешний вид — ни в какую.

А ведь хотелось мне, чтобы в больнице было красиво. Член профкома, я за это отчасти отвечала. Мерещились кремовые шторы (как у Турбиных в романе Булгакова), мягкие кресла в комнате отдыха, ласкающие глаз картины… Уют ведь тоже лечит! «Фантазерка вы, Кира Петровна!» — отвечал Главный, когда я с этим к нему приставала. Относился он ко мне неплохо, ручку целовал, ценил как врача. Все это — пока не доходило дело до сметы. Тут он был тверд как кремень.

Смешно сказать: сослуживцы в разговорах по душам «о жизни» всерьез прочили меня за Главного. А что? Не совсем еще стар, вдов, бездетен. Да и он как будто был не против, заводил боком-боком разговор о тяготах одиночества, смотрел сладко… А я (в мыслях): боже упаси! Навязать себе еще и эту обузу… Супружеская жизнь с Борисом вспоминалась не добром, а досадой. Расхожая истина: мальчикам нужен отец. Такой — не нужен. Он ими и не занимался вовсе. Спросит невзначай, как дела, а ответа уже не слушает. А то и не спросит.

Пока были маленькие, воспитывать ребят помогала свекровь, Раиса Мартыновна, баба Рая. Недобрая, глупая была старуха (как говорится, царство ей небесное), но все же спасибо ей: вынянчила и Митю и Валюна. Мне удавалось не прерывать работу, обходилась одним декретным, да и тот не полностью. Последний раз, с Валюном, до того дотянула, что увезли в родильный прямо с работы. Это теперь сидят с детьми по полтора года, тогда таких вольностей не полагалось. Зато и отвыкали дети от матерей, особенно от таких запойных работяг, как я. «Баба Лая, баба Лая!» Это Валюн, примащиваясь к угловатым коленям старухи. Я протягивала руки: «Валюнчик, поди к маме!» — «Мама на лаботе», — отвечал хитрюга. И правда, всегда «на лаботе», там, со своими больными. Подолгу меня не видя, дети росли ко мне почти равнодушными. Моя вина, моя беда…

А баба Рая умерла еще при Борисе. Толково умерла старуха, как говорят, в одночасье. Долго не лежала, никому не была в тягость. Всем бы так. Инфаркт — пожалуй, самая милосердная из смертей. Ребята потосковали и утешились. Борис, тот, кажется, и не тосковал. Уже был поглощен своей язвой. Я тогда не тосковала, тоскую теперь. Не так поступила, не то сделала. Жила со старухой в одном доме, но души в ней не увидела. А ведь была душа!

Душа, вероятно, была и в Борисе. Я в нее не вгляделась, не разглядела. А Милочка, наверное, разглядела, тем и взяла.

Это я теперь так думаю, а тогда…

И опять, и опять: другой человек это был, не я. Смотрю на себя тогдашнюю со стороны. Ничего бабенка, собой недурна, слишком самоуверенна…

Приятельницы в бабьих разговорах советовали не упускать времени, «устроить свою жизнь». Позорная формула! Как будто жизнь женщины, если она без мужа, «не устроена»… А у самих-то «устроенных» разве хорошая жизнь? У той муж пьет, у другой — болен, у третьей — бабник… Каждого накорми, обстирай, обслужи! Завидовать тут нечему…

Приятельницы: как же так? Еще молодая, интересная и без личной жизни? Отшучивалась: видно, не создана для личной жизни. Чего-то природа не отпустила. Работа была моей личной жизнью. Со своими радостями, горестями, поражениями. Со своими ритуалами. Церемониалами.