Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн Страница 5

Когда Марлиз достигла среднего возраста, а я состарился, мы посмотрели друг на друга под другим углом. Эта рыжеволосая кассирша, с великолепным бюстом, с безупречными зубами, по-прежнему прекрасно выглядевшая в бикини, была подобна постоянно горящему угольку, в то время как я походил на пепел на кончике сигары. Она начала заводить интрижки. Я ее прощаю, потому что она принесла мне Фунио, а Фунио, хоть и рожден от другого, для меня как сын.

Лет восемь назад мы ездили проведать отца Марлиз, который был священником и который, вместо того чтобы сложить с себя сан и признать дочь, остался в церкви и дочь не признал. Я всегда говорил, что он совершал ошибку за ошибкой. Первой его глупостью было дать обет, второй – его нарушить, третьей – не суметь сделать правильный выбор.

Скажите мне, ради бога, вы видели ангелов? Вот жил да был человек, который помыслами взмывал в ангельские выси, а когда его собственный ангел был явлен ему во плоти, не узнал его и прошел мимо. Ему следовало бы этого ангела принять. Я принял Фунио, хоть он и не был моим. После одной слезинки, буквально одной-единственной слезинки, которую я обронил из-за измены Марлиз, я позволил его отчаянному детскому крику до краев наполнить мою жизнь. Однако я слишком забегаю вперед.

Ездили мы на север, и можно было подумать, что оказались в какой-нибудь африканской стране – сухой, жаркой и бедной. Воздух там пропах спелыми плодами манго, водорослями и морем. Мы слышали, что отец Марлиз служит в каком-то приходе возле Натала, и двое суток – автобусом, на лодке и пешком – добирались к заброшенному участку побережья, где Атлантика накатывается на сушу огромными белыми солеными валами, которые бегут через пустынный океан от Бенина. Берег простирался на тридцать миль и по всей своей длине был оторочен милей девственно-белых дюн. Песок на них был сухой, как тальк.

Мы пили воду из бутылок и ели фрукты, которые мыли в волнах. Церковь и приходской дом находились в двадцати милях вверх по побережью, за дюнами, где река делает широкую излучину, прежде чем излиться в море.

– Как нам туда добираться? – спросили мы в крохотном городке к северо-западу от Натала.

– Пешком, – отвечали нам.

– По дороге?

– Там нет дороги.

– Нет дороги?

– Нет.

Сельские жители иной раз удостаивают меня разговором – возможно, потому, что я похож на кого-нибудь из них, дожившего до старости. И если можно назвать те поля, посреди которых я был рожден, сельской местностью, то, полагаю, я и есть сельский житель. Прикрыв один глаз, я скептически прочистил горло.

– Нет там никакой дороги, – был ответ.

– Как же они поставляют свои товары на рынок? Как получают почту и продукты? – спросил я.

– Катером.

– Тогда и мы отправимся туда на катере.

– Если вам угодно ждать полтора месяца.

– А как насчет рыбацкой лодки?

– Пешком вы дойдете в два раза быстрее. К тому же ходьба ничего не стоит.

– А джип?

– Через реку на нем не перебраться.

– Можно построить плот.

– Да, за два дня.

– Так как же мы переберемся через реку?

– Переплывете.

– Почему бы нам не отправиться на каноэ?

К этому времени вокруг нас собралась вся деревня; оглядываясь, я видел больше беззубых ртов, чем за всю предыдущую жизнь, и все эти люди откровенно наслаждались нашим невежеством.

– Если хочешь, дед, можешь добираться на каноэ, но к чему впустую тратить силы, если можно просто переплыть?

У нас было такое чувство, что это, возможно, такая местная шутка, что сразу же за дюнами обнаружится современная скоростная трасса, по которой мчатся автобусы, снабженные кондиционерами, или монорельсовая дорога швейцарского производства, где на каждом сиденье лежит бесплатная шоколадка. Но идея пройти пешком двадцать миль по пустынному побережью пришлась нам по вкусу, и, сопровождаемые взглядами всей деревни, мы вступили в реку, а фрукты и бутылки с водой, уложенные в пластиковые сетки, поплыли рядом с нами.

Когда мы вышли из воды, одежда наша была мокрой и липла к телу, а сердца бешено колотились. Пройдя несколько минут вдоль кромки грохочущего прибоя, мы оказались одни в местности, где на протяжении остатка дня не встретили ни души и не увидели ни единого творения рук человеческих.

Ничто нам не препятствовало и никто не мог нас услышать, так что мы стали петь. У меня даже и сейчас сильный голос, но если кто-то из нас поет как надо, так это Марлиз. Еще с детства меня прельщало плавание в одежде, нравилось иметь возможность пересечь реку или озеро и продолжить движение сразу же по выходе из воды. Я люблю чувствовать на себе мокрую рубашку в жаркий и ветреный день, нравится, как поскрипывают от солнца и соли мои шорты цвета хаки, жесткие, как накрахмаленная армейская форма.

Когда в 1943 году мой самолет упал в Средиземное море, до берега мне пришлось проплыть по меньшей мере миль десять, и здесь, где не было зеркал, в которых я мог бы себя увидеть, сердце мое радовалось яркому солнцу и я чувствовал почти такую же свободу, такое же торжество, как тогда.

Различие состояло в том, что ныне я был стар и размышления о смерти, которой я когда-то избежал, начали окрашиваться в романтические тона. К тому же со мной была Марлиз, которая в свои сорок два находилась на пике формы. Она была просто великолепна. Никогда не забуду, как она шла, босая, растрепанная, исполненная совершенства. Никогда не забуду полосок соли, извивавшихся у нее на спине и выбеливавших ее плечи. Не забуду движений, сопровождавших каждый ее шаг в те чудесные часы. Это был танец. Когда ветер переменился и стал задувать ей волосы на лицо, она обвязала их толстым шнурком, таким же красным, как ее губы, и я подумал, что в свое время поступил правильно. Останься я работать в фирме, добейся там какого угодно почтения от других, не было бы у меня и сотой доли того, чем обладаю здесь, – не было бы ни чистого морского воздуха, врывающегося в легкие так, словно я в нем тону, ни этого полдня, яркого и горячего, как лампа.

Достигнув реки, по ту сторону которой побережье простиралось до горизонта, мы свернули в сторону и милю или две прошли среди полей, где было так тихо, что океан продолжал петь у нас в ушах и долгое время после того, как мы стали недосягаемы для его шума.

Священника мы нашли в деревянной пристройке к церкви. Он пил кофе и читал Библию. Я схватился за живот, повернулся, как на оси, и устремился к выходу.

Он сразу же встал, полагая, что я явился к нему для соборования, но Марлиз отвела его в сторонку и стала что-то шептать. Потом дала ему одну из мятных пастилок, которые носит с собою, чтобы… ну, думаю, это вы уже и сами поняли. Я слышал лишь начало ее монолога, потому что всегда отключаюсь после слов: «Прости, но у мужа моего не все дома».

Это меня убивает, особенно в свете того факта, что я прав, а они не правы. И я отнюдь не чокнутый. Вот Екатерина Великая, которая походила на Ингрид Бергман не более, чем я, и больше смахивала на Эдварда Эверетта Гортона, имела обыкновение самолично готовить себе кофе, поднимаясь ни свет ни заря. Излюбленный ее рецепт требовал одного фунта молотого кофе на четыре чашки воды. Известно, что она была крайне неуравновешенной особой, и теперь вы понимаете почему.