Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман - Марлена де Блази Страница 5

— Si, questa e la mia faccia, — шепчет он. — Да, это мое лицо. Я хочу к тебе, в твою кровать. — Он тщательно, ясно выговаривал слова, будто бы прорепетировал заранее.

Мой герой, незнакомец, спал, прижавшись щекой к моему плечу, а рукой крепко обняв за талию. Я бодрствовала, легко гладя его по волосам. Венецианец в моей постели, я чуть не произнесла эти слова вслух. Я поцеловала его в макушку и снова вспомнила неприязненную резкость, с которой ставила мне задачу наш редактор, отправляя много лет назад в командировку. «Проведете две недели в Венеции и возвратитесь с тремя статьями, полными местного колорита. Фотограф к вам присоединится в Риме», — бросила она, не поздоровавшись и не попрощавшись. Почему мы не встретились тогда, в первой поездке? Вероятно, потому что мой редактор не ставила мне задачу привести с собой кусочек Венеции. Тем не менее он здесь — незнакомец с длинными тощими ногами. И мне надо поспать. «Спи», — уговаривала я себя. Но сон бежал. Как я могла спать? Я вспоминала то отстраненное равнодушие, которое всегда испытывала по отношению к Венеции. Я всегда находила возможность отложить поездку туда. Однажды я путешествовала почти по краям ее водянистых юбок, по автостраде от Бергамо до Вероны и Падуи, и, когда оставалось не более двадцати миль, внезапно повернула свой маленький белый «фиат» на юг, к Болонье. Даже после того, как моя застарелая неприязнь была исцелена первыми часами в Венеции, я всегда прятала поглубже желание вернуться, прося отправлять меня на задания по возможности куда-нибудь поближе, переворачивая отдел путешествий в поисках подходящего, дешевого билета.

Я отправилась в Сент-Луис, Миссури, из Калифорнии поздней весной, жила в течение двух месяцев в арендованной комнате, пока не была закончена реконструкция дома и не открылось маленькое кафе. К июню жизнь обрела привычный ритм: кафе, еженедельный обзор ресторанов в «Риверфронт таймс», осваивание каждодневных маршрутов через мой новый город. Тут меня обуяла охота к перемене мест. Не находя покоя, в первых числах ноября я отправилась со своими друзьями, Сильвией и Гарольдом, прямиком в сладкие объятия Венеции.

По утрам мы располагались на кухне лицом друг к другу на выцветших бархатных стульях: у каждого по словарю, полный, исходящий паром кофейник, крошечный кувшин сливок и тарелка намазанных маслом булочек. Устроившись, мы говорили о себе.

— Я пытаюсь вспомнить все самое важное, чтобы поделиться с тобой. Я рассказал о детстве, о том, как был молод. В сущности, я самый обыкновенный человек. В кино меня взяли бы на роль человека, не привлекающего внимания женщин.

Он не грустил и не извинялся, изображая себя таким. Однажды утром он спросил:

— Ты вспоминаешь, о чем мечтала?

— Ты имеешь в виду — ночью?

— Нет. Днем. Чего ты хотела? Как представляла свою жизнь?

— Конечно. Многие свои фантазии я воплотила. Я мечтала о детях. Это было главным моим желанием. После того как они родились, большинство моих надежд было связано с ними. И когда они стали старше, я начала мечтать немного по-другому. Но я действительно пережила многие из своих фантазий. И сейчас переживаю. Хотя некоторые развеялись, как дым. Я помню все, и вокруг меня всегда витают новые идеи. А ты?

— Нет. Ничего подобного. Я рос, думая, что мечты — удел отчаявшихся неудачников. В детстве священники, и учителя, и мой отец внушали мне понятия логики, разумных мотиваций, этики, достоинства. Я хотел летать на самолетах и играть на саксофоне. Я сбежал в колледж, когда мне исполнилось двенадцать, и, поверь мне, жизнь среди иезуитов не сильно поощряет мечтательность. Когда я возвращался домой, что случалось не слишком часто, обстановка там была такая же мрачная. Юность и особенно отрочество были неприятным периодом, во время которого почти каждый пробовал руководить мною.

Его речь ускорилась, я вынуждена просить, чтобы он говорил помедленнее, растолковывал бы мне значение то одного, то другого слова. Я еще разбираюсь с иезуитами и саксофоном, в то время как он уже рассуждал о собственной загубленной юности. Он полагал, что если будет говорить громче, я буду понимать лучше, и теперь он брал дыхание, как стареющий тенор, и его голос нарастал крещендо.

— Отец стремился к тому, чтобы я быстро sistemato, освоился, хорошо устроился, нашел работу, выбрал обеспеченный и безопасный жизненный путь и пошел по нему, покорный долгу. Я рано научился хотеть того же, чего хотел он. И со временем на мои глаза слой за слоем легла еле проницаемая для белого света повязка, сквозь которую не проникнуть мечте.

— Подожди, — я судорожно листала страницы, пытаясь найти значение слова «cerotti» — повязка на глаза.

— Так что произошло с глазами? Почему они были завязаны? — пыталась выяснить я.

— Non letteralmente. Не буквально, — ревел он.

Мой герой нетерпелив.

Я — дура, которая, после двенадцати часов проживания с итальянцем, не успевает следовать за полетом его фантазии. Он добавлял третье измерение, чтобы втолковать мне. Он возвышался посреди кухни. Рывком подтянув носки до морщинистых коленок, поправив халат, он обертывал кухонное полотенце вокруг глаз, выглядывая через край. Незнакомец добавил к скорости и звуку театральное мастерство. Можно было не сомневаться. Итак, он продолжал:

— И через какое-то время вес повязки, непроницаемость ее для эмоций, стали привычными и едва замечались. Иногда я выглядывал как бы искоса, всматривался сквозь дымку, чтобы понять, могу ли мельком увидеть старые мечты в реальном свете. Иногда мне казалось, я что-то такое видел. Но проще было жить с завязанными глазами. По крайней мере, до сих пор. — Голос его тих. Представление закончено.

Да, такие персонажи не пользуются успехом у дам, если дама, конечно, не Тэсс из рода д’Эбервиллей или не Анна Каренина. Или, возможно, не Эдит Пиаф. Сколько же в нем глубокой тоски! И эти постоянные мысли о времени…

Когда я спросила его, почему он сорвался так быстро, не дрогнув перед перспективой пересечь океан, Фернандо ответил, что устал от ожидания.

— Как устал? Ты примчался сюда через два дня после того, как я сама вернулась, — напомнила я.

— Нет. Я слишком долго ждал. Я чувствую, как время течет сквозь пальцы. Жизнь — это conto, счет, — заговорил в нем банкир. — Количество дней, отпущенных нам, доподлинно не известно, и один драгоценнее другого. Их не сдашь на депозит.

Эта аллегория давала блестящую возможность разобраться, от чего отталкивается в своих рассуждениях мой герой.

— Я много дней потратил на сон. Один за другим, я просто переживал их, и они проходили. Это довольно обычное явление, если ты один, просто находишь себе безопасную нору и прячешься в ней. Каждый раз, когда бы я ни задумывался о сути бытия, что мне интересно, что я чувствую, чего хочу, ничто не задевало меня глубоко, не становилось важным, не имело значения больше, чем что-нибудь еще. Я был ленив. Жизнь катилась мимо, а я волочил ноги, всегда на два шага позади. Fatalita, судьба. Легко. Никакого риска. Все ошибки — чужие, заслуги — тоже. Больше я не намерен ждать, — повторил он.