История его слуги - Эдуард Лимонов Страница 5

— Это украдено, это украдено! — повторял бас.

Что говорила Линда, не было слышно, они передвинулись в глубину офиса.

Я съежился от недобрых предчувствий. После серии препирательств, криков, дополнительных шумов, похожих на шумы опрокидываемой мебели, все это происходило уже где-то в самом сердце его кабинета, мне не было слышно слов совсем, только шум речи, Линда выкатилась на кухню и спросила истерическим полушёпотом:

— Эдвард, где черное маленькое портфолио Стивена, оно всегда лежит на подоконнике в его кабинете? Его нет, оно украдено, а в портфолио все кредитные карточки Стивена и его паспорт!

Я сказал:

— Линда! В доме никого не было уже неделю, только ты и я. Я не знаю, где портфолио, но раз оно находилось в кабинете на подоконнике, оно и должно быть там. Я ничего не убирал ни с подоконника, ни со стола, так как боюсь прикасаться к бумагам босса. Может быть, Стивен сам переложил портфолио на другое место?

— Нет, — сказала Линда, — он не перекладывал.

Не очень, впрочем, убежденно сказала. И добавила: «Мы должны перерыть весь дом, но скорее всего портфолио украдено». Линда трагически и укоризненно посмотрела на меня.

Я пожал плечами. Кем оно может быть украдено? Гостями? Его гостями? Гупта взял портфолио или другой приятель Стивена — голливудский сценарист Джеф? Его жена, может быть?

— Я взял портфолио, — добавил я раздраженно. — Конечно.

Линда молчала испуганно, и молчал я, а наверху Гэтсби по-прежнему чем-то гремел, метался и потом вдруг затих. На телефонном аппарате, который есть у нас в кухне, как и во всякой другой комнате, — все четыре номера плюс один местный, по которому мы можем говорить друг с другом из комнаты в комнату, — зажглась лампочка.

— Кому-то звонит, — прошептала Линда.

Он отзвонился очень коротко, и наверху затопали его ноги. «Плоскостопые ноги», — подумал я с ненавистью. Плоскостопые ноги явно приближались к нам. Я понимал, что в этот момент рассуждаю, как слуга, боюсь и ненавижу, как слуга, и, как ни в чем не виновный слуга, я не хочу его видеть. Общество, цивилизация, культура и история, что еще? — книги, кино и телевидение сформировали наши роли — хозяина и его слуги. Хочешь не хочешь — играй слугу, живи слугой, пусть в тебе, Эдвард, и куда больше интеллекта, скажем, достаточно на поэта, но все равно, кого это интересует, — ты должен валять дурака и трагически ожидать его прихода. Слуга Лимонов, внутренне весь сжавшись, как креветка при приближении сачка рыбака, или как кто еще? — еж, до которого барышня дотронулась концом зонта, прислушивался, как шаги достучали до лестницы и стали спускаться к нам. Линда, как кролик, смотрела в открытую пасть двери.

Он возник в дверях. Чем я обладаю после многих лет общения с себе подобными в этом мире, это умением не смотреть и смотреть в одно и то же время, или умением смотреть и не видеть. Я годами тренировал себя в нью-йоркском сабвее. Пригодилось. Я смотрел и не видел. От него ко мне шла только его окружавшая психопатия, я чувствовал его потную нервность, его накаленность, и было ощущение, что от него, как от чайника, свистя, исходит пар. И еще его окружало как бы красноватое облако. Может быть, опухшее красноватое лицо создавало эту иллюзию, может, рыжеватая борода его была повинна в том, что мне казалось, что его окружает истеричное красноватое облако, не знаю. Знаю, что я его ненавидел, и ненавидел вдвойне за то, что он заставлял меня играть в эту идиотскую социальную игру и ненавидеть его, за то, что он не мог подняться на уровень обычных человеческих отношений. Что он не мог даже, сволочь эдакая примитивная, остановиться на уровне работодателя и просто тех, кто на него работает, получая за работу деньги. Нет, он, ебанный в рот, насильственно этим своим опухшим облаком столкнул нас в слуг, и Линду, и меня. Он одним пинком своих нервов столкнул нас в историю, в средневековье из двадцатого века. Из поэта, любителя умных социальных книг, из анархиста и поклонника жестокой новой волны в музыке — Элвиса Костелло и Ричарда Хэлла, из… он в несколько минут, без употребления физической силы превратил меня в трепещущего слугу. Что толку, что я трепетал от ненависти к нему, ненависть ничего не изменяла, ненависть была личным делом слуги, хочешь — можешь ненавидеть, но слугой я уже был, я стоял, и он двигался к Линде мимо меня — слуги, слуги, слуги!

Можно сказать, что это все Эдуард Лимонов сам себя накрутил, придумал все, и что он собственно может предъявить Стивену Грэю, какие претензии? Никаких. Кроме той, что Стивен Грэй подсознательно и сознательно и как угодно ощущал себя хозяином, а потому я и Линда автоматически становились его слугами. Парадоксально, но, защищенная от Стивена мной и Линдой, Ольга не была его слугой, а мы были. Ебаный варварский барон, сука опухшая, он играл в эту игру, и нам приходилось. Играл подсознательно, и я включался в игру подсознательно, то, что я понимал все, дела не меняло.

И впоследствии я всегда понимал, что физически работать для него и с ним мне было легко. Я не противился тому, что приходилось вставать в семь, а то и в шесть часов утра, а в восемь порою уже приходили его друзья или нужные ему бизнесмены, меня даже возбуждала и взбадривала наша утренняя армейская активность. Не противился я и тому, что приходилось весь день проводить на ногах, и спать я мог уйти только к двенадцати ночи. В конце концов он бывал здесь два или три дня в неделю, по пальцам можно было сосчитать, когда он жил в своем нью-йоркском доме дольше.

Но вот эта его необыкновенная способность одним своим присутствием превращать меня и Линду в слуг убивала наши отношения и превращала каждый его приезд в катастрофу для нас. Ей-богу, я вовсе не хотел, чтобы он сидел со мной на кухне и пил водку, я первый бы не согласился. Мне не нужна была его дружба, но мне хотелось, чтобы моя работа была моей работой, а не «служением» в рабском смысле этого слова.

Короче говоря, он тогда подошел к Линде и выдавил из себя нечто неожиданное для него самого: «Я позвонил Нэнси, портфолио у нее в Коннектикуте».

Боже, у него был такой несчастный вид, он был так разочарован, да что разочарован, он был убит. Почему? Потому что мы оказались невиноваты! А ведь он уже поверил, он всегда верил, что мы, мы виноваты. Что мы, мы… проще говоря, ему хотелось, чтобы мы, другие, а именно те, кому он мог об этом сказать, были плохи, виноваты, хуже его, неумные, недисциплинированные, хуже его. Я, разумеется, только пытаюсь понять, как он чувствовал. Может быть, он чувствовал чуть-чуть не так, но вид у него был несчастный.

Раскрыв трясущимися руками несколько кухонных шкафов, и тут он, очевидно, винил меня, что несколько шкафов пришлось открыть и что не сразу в первом он увидал бокалы, трясущимися руками он нашел джин и налил себе, горлышко бутылки звякало о край бокала, честное слово, звякало. Дальше он стал плести нечто невнятное… Нет, не оправдания, а просто пытался о чем-нибудь с нами говорить, сказал фразу о машине своей, которая стояла, сияя, в окне кухни. Потом, поглядев на кухонные часы, вслух зачитал нам время и обрадованно забормотал о состоянии движения на дорогах, по которым ему предстояло ехать в Коннектикут. Все это в его варварском кодексе символизировало приблизительно извинение, отступление, а скорее всего, его собственное замешательство от того, что он, сука, оказался виноват.