Плексус - Генри Миллер Страница 5

Внезапно я ощутил на плече руку Нахума Юда. Его глаза неистово вращались, в уголках рта поблескивала слюна. Видавший виды котелок, с которым он никогда не расставался, сполз до самого носа, придавая своему обладателю комичный и в то же время маниакальный вид.

- Mysterium! - прокричал он. - Mysterium! Mysterium!

Я непонимающе смотрел на него.

- Так вы не читали? т изумился он. К этому моменту вокруг нас уже сосалась кучка прохожих - вроде тех, что возникают повсюду, где показывается уличный торговец с нагруженной товаром тележкой.

- О чем вы? - переспросил я.

- О вашем Кнуте Гамсуне. О самой лучшей его книге - по-немецки она называется «Mysterium».

- Он имеет в виду «Мистерии», - подсказала Мона.

- О да, «Мистерии», - подхватил Нахум Юд. '

- Он мне все о ней рассказал, - продолжала Мона. - Похоже, она действительно замечательная.

- Лучше, чем «Странник играет под сурдинку»?

- О, эта что о ней говорить! - поморщившись, встрял в разговор Нахум Юд. - За «Соки земли» они дали ему Нобелевскую премию. A «Mysterium» об этом романе никто ничего не знает. Минутку, сейчас я вам все объясню… Он умолк, развернулся вполоборота и сплюнул. Нет, не буду. Лучше сходите в вашу Карнегиевскую библиотеку и возьмите ее. Как это у вас по-английски? «Мистерии»? Почти то же самое, но «Mysterium» лучше. Mysterischer, nicht? - Он обнажил зубы в своей неподражаемой, шириной в трамвайную колею улыбке, и котелок опять сполз ему на глаза.

Внезапно до него дошло, что вокруг нас сгрудилась толпа зевак.

Расходитесь! - закричал он, воздевая руки к небу. - Мы тут не шнурками торгуем. Что на вас нашло? Или прикажете мне арендовать зал, чтобы без помех сказать знакомому несколько слов? Здесь вам не Россия. Расходитесь по домам… Ш-ш-ш! И снова замахал руками.

Никто не шевельнулся; в толпе только добродушно заулыбались. Судя по всему, Нахума Юда в этих краях знали хорошо. Кто-то произнес несколько слов на идише. Лицо нашего собеседника озарилось еще одной, с оттенком грустноватого самодовольства, неповторимой улыбкой. Беспомощно взглянув на нас, он объяснил:

- Они, видите ли, хотят, чтобы я прочел им что-нибудь на идише.

- Отлично, - подхватил я, - почему бы и нет? Он опять улыбнулся, на этот раз застенчиво.

- Совсем как дети, резюмировал он. - Ну, хорошо, расскажу им притчу. Вы ведь знаете, что такое притча, не так ли? Это притча про зеленую лошадь о трех ногах. Простите, я умею рассказывать ее только на идише.

Заговорив на родном языке, Нахум Юд вмиг преобразился. Его лицо приняло столь печально-торжественное выражение, что мне подумалось: он вот-вот разразится слезами. Однако я ошибался: аудитория моего собеседника веселилась от души. Чем печальнее и серьезнее становился тон рассказчика, с тем большей неудержимостью покатывались со смеху его слушатели. Что до Нахума Юда, он сохранял невозмутимо серьезный вид. И на той же торжественно-скорбной ноте завершил свой рассказ, финал которого потонул в оглушительном взрыве всеобщего хохота.

- Ну, - снова заговорил он, решительно повернувшись спиной к собравшимся и ухватив каждого из нас за руку, - теперь мы можем пойти куда-нибудь послушать музыку. Я знаю очень милое место на Хестер-стрит, в подвальчике. Там поют румынские цыгане, как они вам? Опрокинем по рюмочке и обсудим «Mysterium», а? Кстати, вы при деньгах? У меня только двадцать три цента. - Он вновь осклабился, на сей раз уподобившись огромному пирогу с клюквенной начинкой. По пути Нахум Юд то и дело приподнимал над головой котелок, здороваясь то с одним, то с другим прохожим. Порою он останавливался и вовлекал встречного в деловой разговор, длившийся не одну минуту.

- Простите меня, - запыхавшись, извинился он, в очередной раз догнав нас с Моной, я надеялся перехватить немного денег.

В румынском ресторанчике меня угораздило налететь на одного из бывших служащих нашей компании. В свое время Дейв Олинский работал посыльным регионального отделения на Грэнд-стрит. Его имя запало мне в голову потому, что в ночь, когда отделение вчистую ограбили, Олинского измолотили чуть ли не насмерть. (То, что он все-таки выжил, явилось для меня настоящим сюрпризом.) Кстати, направо вили его на этот небезопасный участок по собственной просьбе: квартал был сплошь населен иностранцами, и Олинский, владевший восемью языками, был уверен, что сколотит целое состояние на чаевых. Все, кого я знал (включая, разумеется, людей, которым приходилось с ним работать), испытывали к Олинскому живейшую неприязнь. Что до меня, то он надоедал мне хуже горькой редьки своими бесконечными россказнями о Тель-Авиве. Тель-Авив и Булонь-сюр-Мер - другие имена и названия ему, казалось, неведомы. Он повсюду таскал с собой пачку открыток с видами разных портовых городов, но на большинстве почему-то были запечатлены красоты Тель-Авива. Помню, незадолго до «рокового инцидента» на Грэнд-стрит я направлял Олинского на работу в Кэнерси. Расписывая местные достопримечательности, я как бы между прочим заметил:

- Там превосходный plage.

Французское слово в моих устах было не случайно: всякий раз, говоря о Булонь-сюр-Мер, Олинский поминал треклятый «plage», на который ходил купаться.

За тот промежуток времени, что мы не виделись, поведал мне Олинский, он немало преуспел в страховом бизнесе. И, похоже, был недалек от истины: не успели мы обменяться друг с другом десятком слов, как он уже принялся всучать мне страховой полис. Как бы ни был мне антипатичен этот самонадеянный субъект, я не мешал ему разливаться соловьем, рекламируя заключенные в договоре с его фирмой сказочные преимущества. Пусть себе попрактикуется вволю, подумал я. И, к вящему неудовольствию Нахума Юда, позволил ему разглагольствовать и дальше, всем своим видом демонстрируя умеренный интерес ко всем видам страхования: от несчастного случая, от болезни, от пожара. Приободрившись, тот заказал нам выпивку и закуску. Мона поднялась с места и вступила в длинную беседу с владелицей ресторана. В разгар ее в зале появился еще один знакомец Артура Реймонда - адвокат по имени Мэнни Хирш. Он до страсти обожал музыку, и особенно музыку Скрябина. До Олинского, помимо воли втянутого в общий разговор, не сразу дошло, о ком мы с таким энтузиазмом говорим. Когда же он смекнул, что речь идет всего-навсего о композиторе, на его лице запечатлелось глубочайшее отвращение. Может быть, нам имеет смысл перейти куда-нибудь, где не так шумно, закинул удочку он. Я ответил, что об этом не может быть и речи; и вообще у нас с Моной мало времени, так что, если он намерен сообщить мне еще что-либо, лучше сделать это в темпе. Что до Мэнни Хирша, тот так и не закрыл рта с момента, когда подсел к нам за столик. В конце концов, улучив момент, Олинский изловчился вновь оседлать конька, помахивая передо мной одним страховым полисом за другим. При этом ему приходилось постоянно напрягать голос, дабы перекричать темпераментного Мэнни Хирша. В мои уши врывались два синхронных потока речи. Поначалу Нахум Юд, прикрыв одно ухо рукой, тоже пытался уловить ход разговора. Но скоро сдался и зашелся в приступе нервного смеха. А спустя еще миг присоединился к нестройному хору, без всякого перехода начав рассказывать одну из своих бесчисленных притч - рассказывать на идише. Олинского, впрочем, пронять было нелегко: теперь он говорил тише, но вдвое быстрее, памятуя о том, что каждая минута на счету. И даже когда все заведение задрожало от общего хохота, упорно предлагал мне обзавестись либо одним, либо другим полисом.