Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк Страница 5

— Не такой уж плохой! — взорвался Бернардо. — Да лучше б я остался в Прато, в болоте увяз. Или застрял бы в снегу на вершине горы. Ты обещал постели, а что мы имеем? В канаве и то лучше, чем здесь. И ты говоришь, все не так уж плохо?!

— Да заткнись ты, Бернардо.

Он устал и уже не мог выносить эти вопли.

— Нет, правда, я хочу знать. — Теперь Бернардо сидел, вытянув перед собой ноги, и сердито размахивал руками. — Как ты можешь думать, что все это «не так уж плохо»? А, Сальвестро?

И великан для убедительности стукнул кулаком по земле и сплюнул в костер.

Сальвестро немного помолчал, потом ответил:

— Наверное, я думаю, что этот сарай не так уж и плох, потому что я к нему привык. Я здесь родился.

На этот раз пауза была куда длиннее.

— Здесь? — переспросил Бернардо.

Он явно старался скрыть удивление, но у него это плохо получалось. Вся его ярость куда-то испарилась: Сальвестро уже знал, что такие приступы у него быстро проходят.

— Когда-то мы жили здесь. Моя мать потрошила рыбу для отца Эвальда.

Бернардо что-то промычал, переваривая новые сведения.

— Так вот почему вы с Эвальдом друзья…

— Да, — просто ответил Сальвестро.

Он взглянул наверх, на вялившуюся под крышей рыбу — ряд за рядом, ряд за рядом. А сам он — сколько низок этой самой рыбы подвесил здесь? Сотни? Тысячи? Целые косяки…

— Но раз вы такие друзья, почему же он не обрадовался, когда тебя увидел? — отважился спросить Бернардо. — По мне, так он вовсе был не рад. Скорее ошарашен.

Сальвестро пожал плечами, вспоминая, как две недели назад постучался в дверь Эвальдова жилища. Чего он ожидал? Эвальд возник на пороге и сначала его не признал; потом лицо у него вытянулось, а челюсть отвисла. Наверное, Сальвестро все-таки ожидал увидеть на его лице радость, но Эвальд лишь молча смотрел на него да на великана, переминавшегося с ноги на ногу у него за спиной. И выглядел Эвальд даже не ошарашенным. Испуганным — пожалуй, так.

Придя в себя, Эвальд все же оказал им гостеприимство — несколько запоздалое и довольно сдержанное. Они с Бернардо, сказал он, могут ночевать в рыбном сарае, когда-то служившем Сальвестро домом. Эвальд снабдил их одеялами, одолжил бочку, разрешил воспользоваться своей лодкой — после того, как сезон ловли окончится. То есть послезавтра… Об этом Сальвестро тоже не желал думать.

— Он полагал, что меня уже нет в живых, — сказал Сальвестро. — Но когда-то мы с ним дружили. Очень давно.

Это было больше чем дружба — Эвальд был единственным его другом на этом острове. А остров был для него целым миром. Он взглянул поверх костра на Бернардо — тот широко зевнул. Великан явно терял интерес к рассказу, и то, что вызвало у него приступ ярости, рассеялось, исчезло. Да, в сарае действительно было и холодно, и сыро. И все здесь провоняло рыбой. Он вспомнил, как на том самом месте, где он сейчас сидит, сидела мать, держа в одной руке серебристую рыбину, а в другой — нож.

Она потрошила рыбу для отца Эвальда и еще для одного рыбака. Когда те возвращались с уловом, им с Эвальдом полагалось пережидать снаружи, и тогда они играли в лесу, иногда дрались, и Эвальд никогда не ходил в победителях. Он показал приятелю три тропинки через торфяное болото, а еще — как пробираться на сеновал к Хаасам: там они воровали капусту. Пытался научить его плавать. И они делились всеми своими тайнами.

Когда отец Эвальда и другой рыбак возвращались на берег, он тоже бежал к лодке, но Эвальд тогда с ним не разговаривал, а другой рыбак обыкновенно крестился и вообще смотрел в сторону. В другие дни он обследовал остров, искал всякие занятные вещи, чтобы потом рассказать о них другу. На восточной стороне, в саду, заполненном крапивой, росли дикие сливы, стояли высокие ясени. В торфяном болоте плавала колюшка, по ночам на берег возле Козерова выбрасывались угри — они ползли через узкую полоску земли, поросшую тонкой травой. Он умел плавать под водой с открытыми глазами и задерживать дыхание едва ли не до потери сознания. Обо всем этом он рассказывал Эвальду, но главные его тайны принадлежали не ему — о них он слышал от матери.

Мать рассказывала о волках, что живут стаями. У них желтые глаза, и они видят в темноте. Волки похожи на собак, только они больше и ноги у них длиннее. А еще они боятся огня. А медведи нечего не боятся. Встав на задние лапы, они становятся в два раза выше человека, бегают, как ветер, взбираются на деревья и любят лакомиться детьми. Но они не умеют плавать, поэтому на острове нет ни медведей, ни волков. Мать говорила, что, если нападет медведь, надо бежать к морю. Но все эти животные водятся на материке, там, где он никогда не бывал. Порою на южной стороне он видел всадников, скачущих по прибрежной дороге, наблюдал за рыбацкими лодками, которые утром плыли на восток, а вечером — на запад. Там они становились на якорь, объясняла мать, в большом порту, расположенном дальше по берегу.

Все это она рассказывала ему, пока разделывала рыбу. Работала она при свете костра, почти на ощупь. Он смотрел, как скользит по рыбьему брюху нож, находит анальное отверстие, раз, два, нож резко поворачивается, и вот уже из рыбы выпростаны кишки. Потом он продевал сквозь жабры выпотрошенной рыбы шнур и подвешивал длинные низки под самой крышей. Он сидел перед матерью, глядя, как она работает, и, если он слишком много болтал, мать делала быстрый взмах рукой, и тогда рыбьи кишки летели ему прямо в физиономию. Мать никогда не промахивалась, а однажды кишки угодили ему прямо в рот. Он видел, как двигаются в полумраке ее руки, мелькают белые рыбьи брюха, сверкает нож, поблескивает серебряный браслет у нее на руке. Как-то раз он спросил, почему она не снимает браслет, а она ответила, мол, кое-кто уже снял браслет — и расстался с ним навеки. Мать нашла тот на берегу, после шторма. Он не помнил, сколько ему тогда было лет. А хочет он знать, откуда браслет взялся?

Он кивнул.

Вот так это все и началось, думал он сейчас. Вот почему он сюда вернулся — или, скорее, вот почему в свое время отсюда убрался. Он снова обвел глазами сарай, в котором мать когда-то рассказывала ему все эти истории. Большинство островитян держались от нее подальше. Они были другими, она и ее сын. Из-за Винеты. Из-за Винеты и ее богов.

Она рассказывала ему о стоглазом Святовите, который жил на небе и почивал на облаке, сотканном из дыма очагов, а когда очаги погасли, упал в море и утонул. И теперь видны только его когти. Здешние думают, что это острова, а это вовсе не острова, а его когти. Святовит пытался вылезти из моря, но вода давила, не отпускала, пока он не утонул, но есть еще места на острове, где чувствуется его сила. Мальчик мотал головой, делал вид, что не понимает, но прекрасно знал, что мать говорит о роще каменных дубов. Однажды вечером он за ней проследил: прокрался через подлесок, залег под кустом ежевики и смотрел, как она собирает на прогалине хворост. В центре рос огромный дуб, высокий-высокий, выше окружавших его буков, и его толстые, тяжелые ветви свисали почти до земли. Он видел, как мать, наклоняясь и выпрямляясь, приближалась к дубу. Волосы у нее были темные, темней, чем у всех, кто жил на острове. Она выкрикивала какие-то непонятные слова. Он пополз назад, не спуская с нее глаз, а потом уже видел только темную крону дуба да что-то светлое, обвившееся вокруг его ствола. Тогда он повернулся и убежал.