Время золотое - Александр Проханов Страница 5

Все вскипело в Чегоданове. Все было неприятно, почти отвратительно в Стоцком. Мучительный клубок сомнений и подозрений зашевелился в душе. Мнительность и ожидание вероломства проснулись в нем. Обнажились весь риск и опасность интриги, связанной с выдвижением в президенты Стоцкого, когда у Чегоданова истек второй президентский срок и Конституция возбраняла избираться на третий. Тогда, убоявшись западных ненавистников, не желая прослыть узурпатором, он вверил власть своему приближенному, полагаясь на его верность и преданность, веря, что через четыре года тот вернет ему власть. С того момента, когда Чегоданов отступил на второй план и возглавил правительство, он не ведал покоя. Ждал президентского указа, которым Стоцкий вышвырнет его из политики. Следил за либералами, которых принимал под свое крыло Стоцкий. Читал донесения агентуры, в которых передавалось содержание тайных переговоров Стоцкого с лидерами Америки и Европы. Все это теперь вскипело в нем, и страхи, исходящие с Болотной, слились с мучительными страхами в ожидании предательства Стоцкого.

Но Стоцкий, в своем инфантильном самодовольстве, не замечал состояний друга.

– Да, кстати, хотел тебе сообщить. Вчера у меня состоялся телефонный разговор с нашей германской подругой. Она просила пересмотреть некоторые контракты, связанные с нефтью и сталью.

– Как ты сказал? Вчера? – глухо переспросил Чегоданов.

– Ну да, вчера. – Стоцкий, улыбаясь, смотрел, как над площадью поднимается воздушный шарик с надписью: «Я – Чегоданов».

– Почему, если разговор состоялся вчера, ты докладываешь мне об этом сегодня?

– Извини, забыл, – удивился Стоцкий. – Были встречи с лидерами думских фракций. Потом глава Ингушетии, правозащитники из «Мемориала». Вечером пел Элтон Джон, я думал, ты приедешь, и я тебе доложу.

– Ты что, считаешь меня политической пешкой, с которой больше не нужно считаться? – с тихим, свистящим дыханием произнес Чегоданов, и Стоцкий, уловив этот знакомый свистящий звук, изумленно взглянул на Чегоданова:

– Федор, что ты! Я действительно забыл! Не хотел беспокоить! Повод ничтожный!

– Ты фазан с фальшивым хвостом! Упиваешься властью! Возомнил себя президентом! Говорил американскому послу, этому иудею из Висконти, что одним взмахом пера отправишь меня в отставку и избавишь обе наших страны от чекистского последыша!

– Федор, не было этого! Нас просто хотят поссорить!

– Тайно встречался с этим глистом, который тратит свои миллиарды на болотную гниль! Если выборы вызовут волнения, ты признаешь их нелегитимными, назначишь перевыборы, где я не буду значиться, и ты выдвинешь свою кандидатуру? И тебя поддержит вся эта болотная тина?

– Федор, побойся Бога! Кто-то вбивает между нами клин! – Стоцкий посмотрел в сторону начальника охраны Божка, который остро и весело наблюдал разгоравшуюся ссору.

– А эта твоя плоскогрудая вобла, пресс-секретарша, оплачивает статьи в либеральных газетах, где меня называют «палачом Чечни» и «российским Пиночетом»!

Стоцкий покраснел, его выпуклые глаза слезно заблестели, ляжка нервно дергалась, и этот тик, красный цвет пухлых дрожащих щек, выпуклые, воловьи глаза вызывали в Чегоданове ярость. Он чувствовал, как размыкается в груди обруч, в котором он умел удерживать свой нрав, свои тайные страсти, всплески эмоций. В грудь входит косматое, с огненной гривой чудовище, и лютый гнев начинает хлестать, как кровь из разорванной аорты.

– Ты думаешь, ты президент? Думаешь, мир видит в тебе президента? Ты – дутыш, тряпичная кукла, манекен, восковая фигура! Ты фальшивая купюра, подсадная утка, моя маска, моя перчатка, мой носовой платок! Я сморкаюсь в тебя, а ты терпишь! Уроню тебя, и никто не подберет! Ты интересен миру, как дурацкий клоун, как карикатура на власть. В русскую историю ты войдешь как жалкий скоморох, опошливший само понятие власти, ее тайну, ее священную сущность! Поколения русских людей будут смеяться над тобой, и ты будешь отвратительней Лжедмитрия!

Чегоданов оскорблял Стоцкого, прилюдно унижал, топтал его гордыню, хотел, чтобы тот взорвался, кинулся на него с кулаками. Но Стоцкий жалко трепетал, лицо становилось смертельно бледным, краснота щек уходила к подбородку, на шею, утекала вниз за ворот рубахи. И эта жалкая униженность, безответная робость распаляли Чегоданова. Косматый гнев бушевал, танцевал в груди, и казалось, во рту, из которого излетали оскорбления, пышет огромная паяльная лампа, жжет и пытает Стоцкого.

– Я слепил тебя из папье-маше! Нарисовал тебе рот и глаза! Из тряпочек сшил тебе костюм! Придумал тебе имя! Ты держишься на моих винтиках, дергаешься на моих веревочках! Вывинчу винтик, разорву веревочку, и ты рассыплешься на лоскуточки и щепочки! Ты меня слышишь? Ты не президент, а бумажка! Ты слышишь меня, бумажка?

Чегоданов хохотал, кричал, топал ногами, надвигался на Стоцкого, и все, кто был в кабинете, отпрянули, забились в углы. Смотрели, как за спиной Чегоданова на белой стене проступает красная клякса. Отпечаток убитого баррикадника, расплющенного выстрелом танка. Чегоданов уставился на ужасный оттиск, испытывая смертельную немощь, опустошенность, словно косматое существо оставило его, унеся все душевные силы. Он был рыбой, из которой вынули внутренности и которая вяло колыхалась в воде.

– Прости, – едва слышно пролепетал, обращаясь к Стоцкому. – Это не я. Это бес в меня вселился.

Все покидали кабинет. Режиссер Купатов выронил трубку, и она осталась лежать на полу, источая голубой дымок.

– Останься, – сказал Чегоданов Кларе, беря ее за руку. Смотрел, как меркнет сочное пятно на стене.