Три этажа - Эшколь Нево Страница 5

Понимаешь? Даже таким сильным женщинам, как Айелет, нужен мужчина, способный их защитить. Это биологический инстинкт.

Короче говоря, я взял пистолет с запасной обоймой и побежал в цитрусовую рощу. Ты ведь у нас бывал, верно? Ну как не помнишь! На шашлыках, в День независимости? Два года назад? Так вот, от дома дорога ведет к синагоге, а за синагогой проложена тропинка, по которой до цитрусовой рощи ходу четыре-пять минут. Я уже лет десять слышу разговоры, что на месте цитрусовой рощи будут строить микрорайон для молодоженов, но пока не видел там ни одного бульдозера.

Когда Офри была маленькой, практически как только она пошла, я водил ее туда гулять. В сезон мы рвали с веток апельсины или грейпфруты, чистили и ели. Если фруктов не было, просто сидели в теньке. В третьем ряду деревьев кто-то положил на землю циновку и притащил два старых кресла и бамбуковый столик – такими торгуют в своих лавках друзы в Дальят-аль-Кармеле. Наверняка какой-нибудь старшеклассник, любитель кальяна, ходил сюда с дружками, пока всех не призвали в армию. К вечеру в цитрусовой роще – благодать. Сквозь листву просвечивает солнце, с моря задувает ветерок. Я устраивался в кресле, сажал Офри на колени и рассказывал ей сказки; иногда она мне что-нибудь рассказывала. Порой мы молчали и слушали птичий щебет. Клянусь, я никогда не испытывал такого блаженства, как во время этих прогулок с Офри. Когда родилась Яэль, я все равно старался хоть раз в неделю ходить с Офри в цитрусовую рощу. Дело в том, что я и сам – старший брат. И я знаю, каково это – заполучить младшего братишку. Ты семь лет был пупом земли, и вдруг… Понимаю, звучит глупо, но я до сих пор малость зол на брата Мики за то, что он скинул меня с трона. И вот я сказал себе: пусть Офри хотя бы час в неделю по-прежнему будет папиной принцессой. Неважно, чем мы занимаем этот час, главное, что мы вместе. Только мы двое. А в прошлом году она стала брать с собой в наше пристанище книжки. Она ведь у меня умница. Представляешь себе картину? Она сидит на циновке и читает «Маленьких женщин», а я принесенной из дома соковыжималкой давлю из апельсинов сок. Потом мы пьем его из бумажных стаканчиков, которые остались с празднования дня ее рождения. Что еще человеку нужно для счастья?

Именно туда, в наше пристанище, я и побежал. Айелет осталась дома с Яэль, поближе к телефону. Рут вместе с полицейскими отправилась обходить те места, где обычно любил бродить Герман. Но у меня было свое предчувствие; оно и заставило меня броситься в цитрусовую рощу. На улице уже стемнело. У входа горели фонари, но там, под деревьями, все было черно, хоть глаз выколи. Меня до крови оцарапала ветка, но я этого даже не заметил. Только потом, дома, обнаружил ссадину. Я бежал. В ноздри ударил запах гнили. Землю устилали фрукты, вовремя не собранные тайскими рабочими; над ними кружили стаи мух.

Добравшись до третьего ряда, я уже знал, что они там. Я их почуял. Не могу тебе это объяснить. Может, нос уловил запах шампуня Офри. Или сработала невидимая нить, которая связывает родителей с детьми: ты просто чувствуешь, что твой ребенок рядом, даже если его не видишь. Я вставил обойму, взвел курок и положил палец на спусковой крючок. С той минуты, как я вошел в цитрусовую рощу, меня преследовала одна и та же картина, и я знал, что, если мои худшие предчувствия оправдаются, Герман получит пулю в висок. Не в спину, чтобы пуля, упаси бог, не прошла сквозь него навылет и не попала в нее. Я зайду сбоку, приставлю дуло к его виску и нажму на спусковой крючок.

Плач. Первым я услышал плач. Отец различит плач своего ребенка из сотни хнычущих детей. Я мгновенно понял, что плачет не Офри. Что происходит? Неужели он, кроме нее, похитил еще одну девочку? Держа палец на спусковом крючке, я на цыпочках двинулся вперед. Ребенок угадает шаги отца из сотен других родителей. Я тихо подкрадывался ближе, когда совсем рядом вдруг раздался голос Офри: «Папа?» Голос звучал нормально. Ни следа истерики. «Да, милая, это я», – отозвался я. И прошел еще несколько шагов.

Я раздвинул последние ветки, которые заслоняли мне картину, и увидел их. Они сидели на циновке. Офри вытянула вперед свои ножки, и Герман положил ей на бедра свою крупную седую голову. Его галстук свисал у нее с колена. Герман плакал.

Он всхлипывал. В промежутке между всхлипами он поднял на меня свои серые глаза и сказал: «Простите меня. Пожалуйста, простите!»

Это было странно. Он просил его простить, но никакого сожаления у него в глазах я не заметил. В них светились что-то другое.

Я велел ему подняться.

Он продолжал рыдать. И не двигался с места. Я принял его плач за свидетельство признания того, что он совершил нечто непростительное. Я навел на него пистолет и сказал: «Вставайте, Герман, иначе я сам не знаю, что с вами сделаю».

– Он сломался, папа, – сказала Офри. – Он не может встать.

– Что значит – не может встать? – возмутился я.

При виде его головы у нее на бедре у меня как будто помутился разум. Я схватил его за руку и резко дернул вверх. Раздался хруст. Похоже, я сломал ему кость. Или порвал сухожилие. Он упал на колени и застонал от боли. Я отпустил его руку и позволил ему упасть на циновку.

– Что он тебе сделал? – спросил я Офри.

Она молча отвела глаза. Возможно, если бы она мне ответила, все сложилось бы по-другому. Но она не ответила, просто отвела глаза.

– Скажи мне, Офри, – настаивал я. – Как вы вообще здесь очутились?

– Мы заблудились, – сказала она. И снова замолчала.

Герман продолжал стонать от боли. У него на брюках, в районе ширинки – я только что это заметил – расползлось влажное пятно. Я не знал, когда оно появилось – раньше или прямо сейчас. Но в глазах… В глазах горел похотливый огонек. Вот что я в них увидел. Очевидный огонек сексуального возбуждения.

Я все еще держал палец на спусковом крючке. Мне хотелось пристрелить его, прикончить, как больную лошадь. Клянусь тебе!

– Вы заблудились? – спросил я Офри.

– Да, мы гуляли, и вдруг Герман сломался, и мы не знали, как вернуться домой, потому что зашли очень далеко, мы все ходили и ходили, и у него ужасно разболелись ноги. Потом он захотел писать, и, как раз когда он сказал, что хочет писать, я поняла, что мы идем по тропинке к цитрусовой роще, и сказала, что знаю одно место.

– Значит, это ты подала ему идею? Но зачем?

– Я же знала, что ты придешь сюда меня искать, – сказала Офри и обняла меня. – Я знала, что ты найдешь меня, папа.

Она заплакала, уткнувшись головой мне в ногу. И это не были слезы облегчения. Нет. В ее всхлипах прорывалось что-то такое, что меньше всего походило на облегчение. Я позвонил Айелет. Сказал, что нашел их и нуждаюсь в помощи, потому что Герман, судя по всему, сломал ногу и не может идти. Она спросила: «Как она?» – «Могло быть и хуже», – ответил я. «Что ты имеешь в виду?» – спросила она. «Так ты собираешься организовать подмогу или нет?» – сказал я.

Как выяснилось, полиция в подобных случаях действует по четко отработанной схеме. Вынужден признаться, что я был приятно удивлен. В первые же сутки Германа и Офри опросили и подвергли тщательному медицинскому осмотру с целью, как выразился руководитель отдела, «исключить вероятность сексуального насилия». С Германом разговаривали в ортопедическом отделении больницы Ассафа Харофе. С Офри – в полицейском участке, в присутствии социального работника. Дознаватели пришли к твердому убеждению: он не сделал ничего, что могло быть квалифицировано как сексуальное надругательство, хотя физический контакт между ними, безусловно, имел место. Гуляя по улицам, они держались за руки. Один раз он попросил ее поцеловать его в щеку. Затем, когда стемнело и они заблудились, он почувствовал унижение из-за своей беспомощности и заплакал, а она, пытаясь успокоить, гладила его по голове. Но этим все и ограничилось. Никаких следов спермы. Ни царапин, ни кровоподтеков. «К счастью, – сказал офицер полиции, – у нас нет никаких оснований для продолжения следствия».