Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф Страница 49

Что нового, о дети нынешней поры, могу я вам рассказать? Ничего. Правда, бывает, что хорошо забытое может показаться новым. Например, сказки, которые нам рассказывала старая седая няня. Мы, малыши, собирались в детской, а она рассказывала. Или подслушанные рассказы конюхов и арендаторов. Они садились у камина, ждали, когда просохнет их насквозь промокшая одежда, доставали из кожаных ножен, висящих на шеях, как медальоны, широкие ножи и мазали масло на толстые куски свежего хлеба. Или рассказы в усадьбах, они ведь тоже забыты – старые господа покачивались в креслах-качалках, пили дымящийся тодди и вспоминали ушедшие времена.

И, наслушавшись рассказов няни, конюхов и господ, ребенок видит в ночном небе не тучи, а кавалеров в своих шатких двуколках, не звезды, а мерцающие восковые свечи в старом графском имении на мысе Борг, а за жужжащей прялкой в соседней комнате сидит не кто иной, как старая Ульрика Дильнер. Для ребенка все эти люди были вполне реальными, они жили где-то рядом.

Но если такого ребенка, чья голова битком набита сказаниями, посылали на темный чердак за охапкой льна или сухарями, он старался там не задерживаться – стремительно слетал по деревянной лесенке, бегом через сени и поскорее в кухню. Там, в чердачном полумраке, сразу вспоминались страшные истории про нечестивого заводчика из Форса, того, кто вступил в сговор с дьяволом.

Давным-давно прах злобного Синтрама покоится на кладбище в Свартшё, но разве кто поверит, что Господь призвал его душу! А ведь так и написано на могильной плите: «Господь призвал его душу».

Зачем Господу такая душа? Пока Синтрам был жив, все знали, что он меченый, один из тех, к кому в долгие, дождливые воскресные вечера приезжает тяжелая черная карета, запряженная четверкой черных же лошадей. Элегантный господин в черном легко спрыгивает с подножки и за партией в кости или в шилле помогает хозяину скоротать доводящие до бешенства, унылые, однообразные часы. Далеко за полночь продолжается игра, и когда на рассвете таинственный гость покидает жилище Синтрама, он всегда оставляет прощальный подарок… жди несчастья.

Он меченый, Синтрам… если вдруг начинается всякая чертовщина, невидимые экипажи въезжают в усадьбу, щелкают бичи, кто-то вскрикивает на крыльце, сама по себе хлопает дверь – жди Синтрама. Собаки и даже люди просыпаются от этого шума, вскакивают, подбегают к окнам – никого. Но все уже знают – скоро явится Синтрам.

Ох уж эти люди, связавшиеся со злыми духами! Мало того что и от них добра не жди, так еще и нечисти всякой вокруг развелось, как комаров в летний вечер. Как, по-вашему, что это за пес был, который во времена Синтрама то и дело показывался в Форсе? Слезящиеся красные глаза, язык свисает чуть не до земли, а с него кровь капает. И дышит, дышит зверюга… тяжело дышит, с хрипом, будто без отдыха отмахал сюда из преисподней. Как-то обедали работники в кухне, а он в дверь скребется. Служанки чуть в обморок не попадали от страха, а один конюх, поздоровее, выхватил из печи горящую головню, открыл дверь и сунул зверю прямо в пасть. Вой такой раздался, что у людей сердце зашлось. Из пасти искры, по шерсти искры… убежал пес, а следы его на дороге долго еще видны были – светились адским огнем.

Нечисто, нечисто было с заводчиком. Уедет, случалось, по делам, упряжка как упряжка, кони как кони, а вернется к ночи – где кони? Черные быки в упряжи! Кто жил у дороги, божились: огромные рога, таких и не видывали никогда. И мычание их слышали, и огненный след видели на сухой траве.

Не зря, не зря торопились маленькие ножки поскорее убежать с огромного темного чердака. Сами подумайте: а вдруг из темного угла полезет кто-то, чье и имя-то нельзя называть? Никакой уверенности.

И что самое скверное – все эти твари не только нечестивым показываются, тем, с кем у них договор, они и обычных людей не щадят. Разве старая Ульрика Дильнер не видела их? И она, и Анна Шернхёк много чего могут порассказать.

* * *

О, друзья мои, дети человеческие! Вы, кто танцует, вы, кто смеется… От всей души прошу вас: не танцуйте так самозабвенно, не смейтесь так громко! Не дано нам знать, наступит ли наш шелковый башмачок на вощеные доски пола или на и без того разбитое сердце. Не отзовется ли наш веселый, серебристый смех отчаянием в чьей-то измученной душе…

Вот так, наверное, и произошло с Ульрикой Дильнер. Слишком уж больно отдавались в ее старом сердце танцевальные па, смех молодежи казался ей ненатуральным. И все потому, что сжимала ей сердце тоска по несбывшемуся – по достойному званию замужней женщины. В конце концов согласилась она на предложение Синтрама, переехала к нему в Форс и разлучилась со старыми друзьями в Берге, с кем делила и дорогие сердцу хозяйственные заботы, и постоянную тревогу о завтрашнем дне.

Все произошло быстро и весело. Синтрам посватался к ней на Рождество, а в феврале сыграли свадьбу. В тот год Анна Шернхёк поселилась в доме капитана Угглы, и вскоре выяснилось: Анна прекрасно справляется с хозяйством. Так что Ульрика без угрызений совести оставила друзей ради желанного положения замужней женщины.

Без угрызений совести, но не без сомнений. Потому что огромные, пустые комнаты в Форсе были холодны и неуютны. Как только темнело, ее кидало в дрожь, и она начинала невыносимо тосковать по родному дому.

А хуже всего были бесконечные воскресные вечера. Они тянулись медленно-медленно, темные, наполненные страхом, как черная болотная вода, и, казалось, не было им конца, как не было конца ее мрачным мыслям.

И вот как-то в марте она дожидалась Синтрама. Он собирался приехать обедать после мессы. Места себе не находила – так одиноко и тоскливо ей было. Она поднялась в салон и села за клавикорды. Последнее утешение – клавикорды с украшенной пасторальным рисунком крышкой: пастушок с флейтой и пастушка на пронзительно-зеленом холме. Клавикорды достались ей в наследство от матери, и она привезла их с собой в дом Синтрама. Им она могла жаловаться сколько угодно, и они ее понимали.

Но, конечно, тут читатель улыбнется и пожмет плечами. Она заиграла польку! Подумайте, Ульрика, с ее разбитым сердцем и надломленной душой, не умела играть ничего, кроме польки. Давно-давно, еще до того, как пальцы ее одеревенели и заскорузли от бесконечных мутовок, сковородок, половников и разделочных ножей, она успела разучить только одну-единственную польку… Веселая полька словно засела в пальцах, но ничего больше она не умела, ничего, что лучше подходило бы ее грустному и подавленному настроению. Она не могла сыграть ни траурный марш, ни страстную сонату, ни жалобную народную песню – ничего. Только эту разудалую польку.

Она играет ее каждый раз, когда поверяет душу старым клавикордам, когда ей хочется плакать и когда ей хочется улыбаться. Она и на свадьбе ее играла, эту польку. И когда первый раз переступила порог своего нового дома, тоже присела к клавикордам и сыграла польку.