Румянцевский сквер - Евгений Войскунский Страница 49

Управившись с козами, Саша бегал на лесопилку. Там, на деревообрабатывающей фабрике, в медсанчасти работала бабушка — анализы делала, помогала старичку фельдшеру лечить работниц, сплошную «бабень», как говаривал старичок. Во дворе, где сохли штабеля бревен и хорошо пахло опилками, на столбе орал, содрогаясь от собственной мощи, черный радиорупор. Война, оставшаяся за ладожской переправой, только по радио и достигала этого забытого Богом уголка.

Сводки в то лето были грозные. Саша пересказывал их по вечерам, за ужином, женщины вздыхали — охо-хо, пропала Расея-матушка, — но он, неколебимо веривший в Красную армию, убеждал их, что дальше Сталинграда немца не пустят.

В августе, аккурат со Фролов — со дня Фрола и Лавра — задули холодные утренники. На тети-Пашины запросы (Саша их писал на тетрадных листках) пришел наконец ответ: «Ваш муж ефрейтор Велигжанин И. Ф. числится пропавшим без вести». Не поверила тетя Паша, что он пропал, быть того не могло. Видя, что стояльцы ее к холодам остались без теплой одежи, она, добрая душа, обрядила Сашу в мужнин ватник, да и старые свои ботинки отдала, можно еще было их носить, если тряпок напихать в носы.

Лизка как увидела его в ватнике, достававшем чуть не до земли, так сразу в смех:

— Ну, проява!

А Саша вдруг обиделся до слез, крикнул:

— А ты дура!

— Эт почему дура? — удивилась Лизка.

— Потому! — В горле у Саши клокотала обида, да и не только обида. — С Митькой целовалась! А он, я слышал, в уборной говорил, что ты сама к нему липнешь!

— Ишь слухач! — рассердилась Лизка. — Мал еще встревать!

Мела первая метель. Саша шел из школы домой, смеркалось уж, — вдруг увидел, свернув за почтой в свой переулок: стояли двое, Лизка и долговязый семиклассник Митька Коляда, не то говорили, не то спорили о чем-то. Саша хотел повернуть обратно, но тут Коляда коротким толчком двинул Лизку в грудь. Лизка с визгом отлетела, села в сугроб. Саша рванул с места, наскочил на Коляду.

— Не лезь, хромой! — крикнул тот, уворачиваясь от легких Сашиных кулачков.

Но маленький упрямец в длинном ватнике продолжал наскакивать. И взвыл, получив оглушительный удар в лицо. Лизка подбежала к нему, снегом протерла нос, разбитый в кровь. И повела домой. Еще не пришли с работы, с лесопилки, Анна Степановна и тетя Паша. В сенях, у ведра с холодной водой, Лизка мыла Саше кровоточащий нос, а потом вдруг поцеловала в губы, да так крепко, что он обмер, вскинув руки к лицу. Лизка засмеялась:

— Ну, чисто проява!

Шла зима, свирепая, с морозами под сорок градусов. «Ох и нафуркало снегу», — ворчала по утрам тетя Паша, выходя из избы с лопатой.

Под Новый год Анну Степановну взяли в лабораторию районной больницы, немного прибавилось зарплаты, она копила Саше на сапоги, да и себе на теплые боты — ноги мерзли в легких ботинках. Дважды в месяц ходила отмечаться в комендатуру.

Саша привык к новой жизни — к настырному визгу циркульных пил на лесопилке; к жесткому сундуку, на котором спал; к тети-Пашиной воркотне. Только к Лизкиным капризам не умел приспособиться. То она день за днем ходила мимо, не замечая Саши, а то вдруг затащит на теплую печку и потребует сказывать байки — «Ну и чё тот пятнаццылетний капитан? Куды приплыл?».

И снова лето. С Курской дуги, понятно, не достигал тихой Лузы орудийный гром, а уж когда объявили салют, только и представить себе можно было, как расцвечивается звездами далекое московское небо.

В конце лета Лизка уехала в Великий Устюг поступать в медицинское училище. Ох уж эта Лизка!

Не странно ли, однако, что в столь ранние годы затосковал Саша по этой шустрой девчонке с бело-розовым лицом, обсыпанным вокруг носа веснушками? Да уж такой он был ранний. Конечно, Саша выделялся в классе развитием. Был, в свои-то десять лет, чемпионом школы по шахматам. Учительница поручила ему в начале урока делать пятиминутное сообщение у карты — что нынче передали в сводке, какой взяли город, и чего союзники чикаются, в Италии высадились, вместо того чтобы открыть второй фронт, и какое жуткое предательство совершил генерал Власов.

Как-то раз осенним днем Анна Степановна пришла из больницы раньше времени.

— Бабуля, что случилось? — спросил Саша.

— Меня уволили.

— За что?!

— Я отказалась помочь Красной армии.

— Отказалась?.. — Саша потрясенно смотрел на бабушку. Каждый день она была перед глазами, а тут он словно впервые увидел ее сухое лицо с немигающими глазами, ее по-мужски коротко стриженные волосы. Еще до ладожской переправы волосы были чуть тронуты сединой, а уж теперь — сплошь…

Ей бы, Анне Степановне, тихонько сидеть на лесопилке в медсанчасти, а она перешла в райбольницу, прибавкой к зарплате соблазнилась. А в больнице редкий месяц удавался без поборов. То, что по военному займу вычитали, это само собой, кто ж не отдаст. Но Плотникова, главврач, часто объявляла сбор — то по тридцатнику на ремонт котельной, то на замену обветшавших простынь. Куда шли собранные тридцатки, никто, кроме Плотниковой (и, наверное, бухгалтера), не знал. Для Анны Степановны, с ее зарплатой в 270 рублей, эти поборы были разорительны, но она терпела: больничные врачи помалкивали, а уж ей, «чэ-эсу», и подавно надлежало не вылезать. Но когда Плотникова объявила сбор по сотне рублей «на теплые вещи для армии», Анна Степановна отказалась платить. Двадцать семь рублей по займу, да полсотни за квартиру, да теперь еще сотню долой — что на жизнь останется? Плотникова, дама с начальственной крупнофигурной внешностью, вызвала ослушницу, накричала. Анна Степановна — ей в ответ: «Не имеете права лишать средств к жизни». Ну и получила: «Такие, как вы, вааще прав не имеете!» И в тот же день приказ — уволить…

«Буду жаловаться!» — твердо решила Анна Степановна.

Тут и тетя Паша с работы пришла. Узнав, чем возмущается стоялка, сочувственно покивала и сказала:

— Зря копырзишься, милая. Кому жаловаться? У Плотниковой муж партейный секлетарь.

В райком Анна Степановна не пошла. А в комендатуре, придя отмечаться, спросила у коменданта:

— Из больницы уволили, на лесопилке бывшее мое место занято. Как жить нам с внуком?

Комендант, курчаво-черноволосый лейтенант-татарин, ответил:

— У меня не быржа труда. — И добавил, глядя холодно и свысока: — Вам не жаловаться. Радоваться надо, что оперчасть дело не завел.

— Какое дело?

— Очень простой. За антисоветская агитация.

Ни жива ни мертва Анна Степановна приплелась домой. Отлеживалась дня три, пока ноги снова не стали носить. И пошла в лесотехнический техникум уборщицей — тетя Паша помогла устроиться через родственника завхоза.

А летом победного сорок пятого, когда кончился трехлетний срок ссылки, Анна Степановна снова предстала перед комендантом. Того, прежнего лейтенанта-татарина уже не было, а сидел там лысоватый капитан с орденами и нашивками за ранения на мятом кителе. Он был не грозный, не надменный, пригласил Анну Степановну сесть, поведал, что сам родом из Лузы и повезло вот ему, вернулся, хоть и без ноги, к себе домой. Капитан (его фамилия была Сморчков) вник в дело, полистал бумаги в папке и сказал, что запросит область. Не обманул, запросил. Вызвав Анну Степановну, сообщил, вроде бы даже огорченно, что ехать домой, в Ленинград, запрещено. Она побледнела, нехорошо ей стало. Капитан, стуча и скрипя протезом, подошел к ней, поднес стакан с водой.