Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Джон Айдиноу Страница 49

Наша задача, полагал Витгенштейн II, — бороться с чарами, которыми опутывает нас язык («Философия есть борьба против зачаровывания нашего интеллекта средствами нашего языка»). Нужно неустанно напоминать-себе об обыденном языке, о языке, на котором говорим дома. Затруднения возникают из-за необычного употребления слов — «когда язык пребывает в праздности». Может ли что-то быть целиком красным и зеленым? Нет, но это не есть некая глубокая метафизическая истина — просто таково правило нашего языка. Возможно, где-нибудь на краю земли, в непролазных джунглях живет никому не известное племя, для которого нет ничего удивительного в «красных зеленых» кустах, горшках или ягодах.

Таким образом, философские вопросы суть скорее головоломки, нежели проблемы. Распутывая их, мы не раскрываем некую скрытую логику, которую пытались выявить Рассел и Витгенштейн I, а просто напоминаем себе о том, что уже существует, о том, как действует язык. Могу ли я «знать», что мне больно? Но такой вопрос не может возникнуть в обыденном словоупотреблении. Выражения знания — например, «я знаю, что Вена — столица Австрии» — основаны на возможности сомнений. Но моя боль у меня не вызывает сомнений. Который час на Солнце? Мы не можем ответить на этот вопрос — и не потому, что не знаем ответа, а просто потому, что понятие времени на Солнце не имеет места в нашем языке; не существует правил его применения.

Означает ли все это, что философия не приносит пользы никому, кроме тех, кто зарабатывает ею на жизнь, — тех, кто склонен, обманывая себя, погружаться в трясину мнимой глубины и сложности? Как выразился Гилберт Райл, что потеряла муха, которая никогда не была в мухоловке? Витгенштейн II дает такой ответ: его метод — борьба с философом в себе самом. Каждый из нас почти наверняка попадется в мухоловку — нас затягивает туда язык. Философию с кафедры преподают лишь единицы, но на кухне или в забегаловке все мы — философы.

«Логико-философский трактат» популярен и сегодня, и многие его логические инновации — такие, например, как «таблицы истинностных значений», определяющие условия истинности или ложности высказывания, — используются и сегодня. Однако влияние Витгенштейна на современность обусловлено в первую очередь его поздними работами.

И все же есть как минимум одна вещь, которая объединяет Витгенштейна I и Витгенштейна И. Это — поглощенность проблемами языка. Витгенштейн I считал, что наш обыденный, повседневный язык небрежен и, чтобы распутать ту или иную головоломку, необходимо понять его скрытую структуру. В предисловии к «Трактату» он писал, что так называемые философские проблемы возникают только потому, что мы неправильно понимаем «логику нашего языка». Витгенштейн II полагал, что решение различных головоломок лежит на поверхности языка, а все наши трудности начинаются тогда, когда мы пытаемся проникнуть вглубь.

С этим непреходящим интересом к языку была связана основополагающая цель: отделение смысла от бессмыслицы. Витгенштейн I проделывает это строго и скрупулезно; Витгенштейн II добивается этой же цели, рассматривая такие предложения, как «X целиком красный и целиком зеленый». Оно выглядит так, словно имеет смысл и может быть понято, однако заключает в себе тонкое отличие от обычных элементарных суждений. Это как если бы мы, увидев в кабине локомотива насос, предположили бы, что он находится там не случайно, что у него есть какая-то функция, но потом обнаружили бы, что он не соединен ни с какими другими деталями оборудования. Одна из целей философии, полагал Витгенштейн, — превращение скрытой бессмыслицы в явную.

Поппер утверждал, что, явившись 25 октября 1946 года в Кембридж, он готовился к спору с Витгенштейном I о «Логико-философском трактате», который знал досконально. (Надо полагать, Поппер ознакомился с ним немедленно, как только книга вышла в печать — в Unended Quest он пишет, что прочел ее «за несколько лет» до написания своей диссертации, к которой приступил в 1925 году; а «Трактат» на немецком увидел свет в 1921 -м.) Однако кочергой перед ним потрясал Витгенштейн II. У Поппера были уважительные причины не знать об этом. До конца 1945 года он пробыл в Новой Зеландии, а неопубликованные работы Витгенштейна имели хождение только среди его учеников, на манер самиздата. Его аргументы и афоризмы («Если бы лев умел говорить, мы бы его не поняли»), казавшиеся глубокими и непостижимыми одновременно, в Кембридже не сходили с языка; однако они не добрались даже до Лондона, не говоря уж о стране, которая, по словам Поппера, была разве что самую малость поближе Луны. Стивен Тулмин упрекает Поппера в том, что тот думал только «о черных днях былых невзгод, о битвах прежних дней» [12].

И все-таки то, что вызывало протест Поппера в трудах Витгенштейна I, у Витгенштейна II сохранилось неприкосновенным. А возмущался Поппер тем, что Витгенштейн придавал особое значение языку. В одном из примечаний к «Открытому обществу» он резко высказался против доктрины «Трактата» о том, что подлинная задача философии — не выдвижение, но прояснение предложений; и эта критика с равным правом могла быть нацелена и на Витгенштейна II.

То, что Поппер не имел представления о революции в мышлении Витгенштейна, подтверждается и свидетельством Питера Мунца — новозеландского студента Поппера и одного из очевидцев событий в аудитории НЗ, — и лекцией самого Поппера, прочитанной им в 1952 году, через год после смерти Витгенштейна. Лекция называлась «Природа философских проблем и их научные корни». В версии для печати Поппер добавил примечание:

«Когда я в последний раз виделся с Витгенштейном (это было в 1946 году; он председательствовал на бурном собрании кембриджского Клуба моральных наук по случаю моей лекции "Существуют ли философские проблемы?"), он по-прежнему придерживался доктрины о несуществовании философских проблем в том виде, в каком они здесь представлены. Я никогда не видел неопубликованных рукописей, которые его ученики передавали из рук в руки, и хотел узнать, не произошло ли изменений в том, что я называю здесь его "доктриной"; оказалось, что в этой, наиболее принципиальной и влиятельной части учения Витгенштейна взгляды его остались неизменными».

(Обратим внимание на фразу «когда я в последний раз виделся с Витгенштейном». У читателя должно было сложиться впечатление, что в прошлом они не раз встречались, беседовали, может быть, даже вспоминали минувшие дни и дружеские застолья в Вене в добрые старые времена. Но, как мы знаем, встреча в НЗ была единственной.)

До самой своей смерти Поппер не мог удержаться, чтобы не задеть имя Витгенштейна. Такое постоянство уже граничило с манией. По его глубокому убеждению, «существование неотложных серьезных философских проблем и необходимость их критического осмысления — единственное оправдание для так называемой профессиональной, или академической, философии». Даже главу воспоминаний о детстве в Unended Quest Поппер начинает с пассажа, адресата которого нетрудно угадать: «Я всегда верил, что существуют подлинные философские проблемы, а не просто головоломки, порожденные неправильным употреблением языка. И некоторые из этих проблем очевидны даже ребенку». В книге хватает и более откровенных выпадов: «Витгенштейн… не показал мухе выход из мухоловки. Более того, в этой мухе, которая не в силах выбраться наружу, я вижу автопортрет самого Витгенштейна. (Витгенштейн был типичным "витгенштейновским случаем" — как Фрейд типичным фрейдистским.)» Еще один удар исподтишка Поппер наносит Витгенштейну, упоминая все в том же Unended Quest о двух венских писателях, чьи книги были в отцовской библиотеке, Фрице Маутнере и Отто Вейнингере. Обмолвившись, что «оба, очевидно, оказали влияние на Витгенштейна», он снабжает этот фрагмент сноской — цитатой из Вейнингера: «Все болваны, от Бэкона до Маутнера, занимались исследованиями языка».