Томление (Sehsucht), или Смерть в Висбадене - Владислав Дорофеев Страница 49

Господи! Что это? Его нет! Почему? И это – „путь счастья“? И это твои странные пророческие слова несколько месяцев назад – „ты говоришь мне, что я – твое счастье, я говорю тебе, что я – твоя смерть“. Мы хотели рай на земле – мы его получили, любимый в раю, я на небесах.

Прощай, моя печаль».

«Маме достало сил. На все. Это не просто решение. Это – очищение, это – покаяние. Это – сильный поступок. Мать просит прощения у меня. Но ведь не за что. Она должна была жить. Она не могла в тот момент отвлекаться на провидение – она носила меня, она самые последние дни жизни отца донашивала меня. Потому мать не могла спасти отца – она спасала меня. Но все же мать жила все эти годы с чувством вины. И вот попросила прощение. Ей теперь будет легче жить/дожить/умереть/уйти».

«19 июля 1996 г. Боже, я совсем ожесточилась сердцем. Но я не могу иначе сделать свою работу, и, может быть, я должна была сделать над собой это усилие уже давным-давно, когда еще только забрезжили новые, страшные по значению и возможным последствиям задачи. Как же мне страшно. Как же мне будет страшно по истечении лет.

Господи! Меня здесь больше ничего не держит. Я осталась без тебя. Но я хочу еще сильнее жить, теперь и за тебя. Я сделаю, милый, все, что ты хотел и не успел. Я – это теперь ты. Я в Париже превратилась в тебя, все твои устремления, боль, надежды и стремления переселились в меня, я и сделаю твою жизнь, я – это и есть ты, ты – это теперь я. Здравствуй, любимый мой.

Уже по дороге из Парижа, в поезде, я пошла пообедать. И вдруг услышала чисто парижский запах – пахли руки, в них было все сразу: сигареты Gitanes, жареные каштаны и жареный арахис, метро, Монмартр, белый Мускат, пиво Kronenburg, станцию с названием которого мы сейчас – именно сейчас, через сорок минут от Парижа – проехали: как на банке, красные буквы. А все же больше всего руки пахли Парижем, потому что пахли тобой.

После Парижа Кельн – провинциальный, тихий городок, где можно расслабиться, и уже не очень пугаться потерять что-либо из чего-либо. Но и здесь меня принимают за свою. Как и в Париже, где я себя чувствовала провинциалкой, хотя несколько раз меня принимали за местную – обращаясь с вопросом, а как пройти куда-то.

Господи! Кому и зачем я это пишу. Меня никто не зовет к себе. Я решила, что я потеряла безмятежное чувство любви. Но нет, оно во мне живет, никуда не делось, оно лишь слегка затвердело под слоем практической, сиюминутной жизни. Париж у меня отнял, тут же и вернул веру в себя, в свое предназначение, я умерла, и я ожила – Париж мне это подтвердил. Я чиста, хотя и горестна, я приветствую жизнь. Мы потеряли друг друга. Слава богу, дорогой мой, ты во мне, я – это теперь ты.

Сегодня, на следующий день после возвращения из Парижа, я пошла в кельнский музей Людвига. Добротный энциклопедический словарь по искусству, особенно 20 века, если принять за точку отсчета Лувр, который – большая всемирная энциклопедия.

Почему Босх или Леонардо не рисовали, как Кокошка или Клее, или почему, Пикассо или мистификатор Ясперс Джонс не рисовали, как Рафаэль или Рембрандт? Не могли, не хотели, не видели, не чувствовали? Не было потребности и спроса. Не было такой внутренней человеческой задачи. Теперь она появилась – и художники ищут ответ иначе, нежели во времена Боттичелли и Микельанджело. Титаны прикасались к вечности, кто-то даже входил в эту реку безмятежной любви. Никогда нельзя вычерпать из этой реки – она вечна и неистощима, также вечны вопросы, на которые отвечает художник. Нельзя сказать, кто ближе к богу, кто к человеку – Тициан или Шагал: они на одинаковом расстоянии. Современное искусство также важно и значительно, как и средневековое или начала века. Оно стало концептуальнее, в нем больше логики, нежели у Кранаха. Но ведь не разум определяет: жить человеку – или умереть.

Боже мой, что я делаю, о чем я?! Ведь мне жить нельзя. Я лишена храма его голоса. Я всего лишь хотела счастья. Почему оно было таким недолгим».

Это было последнее письмо из старой переписки.

Дальше последняя мамина приписка. – «Это последнее письмо, открывающее тебе замечательную первую тайну твоей жизни. Дальнейшая история тебе известна. Дальше была ты, и наша с тобой жизнь. Потому что 17 июля 1996 года самолет Boeing-747 авиакомпании Trans World Airlines, вылетевший в 17:48 из Нью-Йорк в Париж с 230 пассажирами, через 45 минут после вылета из аэропорта JFK, взорвался и упал в Атлантический океан в 24 километрах от американского побережья Лонг-Айленд. Обломки фюзеляжа и тела погибших разбросало взрывом на 3 километра. В живых никого. Версий по поводу гибели много. В Европу родственникам и близким погибших пассажиров через несколько дней после авиакатастрофы пришли письма, отправленные перед полетом. Один пассажир опоздал на рейс. И это был не он. Не твой отец. И он единственный, кто получит свои письма. И он – не твой отец. А через пять дней после авиакатастрофы родилась ты. Приезжай».

Когда дочь приехала, ее афористичная мама была совершенно готова к смерти.

«Почти святая», – подумала туфелька.

А в ответ получила. – «После Висбадена я могу определенно сказать, что я не знаю о жизни и сотой ее доли, о возможностях и правах, которые в жизни открыты человеку. Я всегда лишь догадывалась о чем-то, но не о главном. Надеюсь, это главное не связано, собственно, с Висбаденом».

Похороны были просты. Она попросила похоронить ее на историческом кладбище, где уже похоронены бабушка туфельки по отцовской линии и ее прабабушка Ксения по материнской линии, близ русского храма, что на горе над городом. Сделать этого нельзя было бы, если бы не значительные суммы, которые дочь пожертвовала местному муниципалитету и русскому приходу. Но все завершилось согласно маминой последней просьбы. И мама упокоилась с миром, исповедовавшись и причастившись напоследок.

Всего мама переслала дочери 43 старых письма. 21 письмо от отца. 22 письма от мамы. У мамы больше, ибо на стороне папы чудо, которое превыше писем и рассуждений, даже самых глубоких и нежных, самых непосредственных и пристальных. Двадцать второе и безответное мамино письмо было писано мамой скорее по привычке, поскольку мама была уверена, что отец мертв. Как же она себя потом корила – всю жизнь. За то, что не почувствовала отца, не поверила в непосредственную смерть. Но то не было ее виной, я даже и не вспоминаю о ее последнем письме. Она просто жила чудом, наследуя жизнь отца.

«И это удивительное воспоминание и чувство веры в чудо, веры во вдохновение чудом, отец через маму умудрился передать мне и моим детям. А маме спасибо за то, что она умудрилась, – при почти полном отсутствии наличия, – не помешать отцовскому вдохновению, чем, собственно, и вызвала меня к жизни. Почему она мне не отдала письма в руки? Наверное, боялась расплакаться, или не хотела разочароваться во мне, боясь наткнуться на не ту реакцию, о которой она мечтала, на не те чувства и мысли, которые, как ей казалось, приличествовали бы мне в этой акции. А потому и решила навсегда остаться со своими мыслями и своими чувствами обо мне. Так и ушла. Почему не положила письма в черный чемоданчик, который так и не открылся, потому что я не знаю код замка. Какие там еще тайны в нем? И почему мама унесла эти тайны? Почему? Не знаю. Да и были ли эти тайны?!»