Жизнь, прожитая не зря - Игорь Бойков Страница 49

«Если вплотную подойдут — выстрелю первым», — решил он с твёрдостью.

Однако чеченцы прошли стороной, в десятке метров от него. Разглядеть Станислава в этом жёлто-зелёном шуршащем хаосе было практически невозможно.

Чеченцы продрались к воде, и пытливо оглядывали теперь противоположный берег, раздумывая, не успел ли солдат переплыть реку. На всякий случай они исполосовали пулями прибрежные кусты на нём.

Наконец, они вылезли из тростниковой чащи и вернулись к дороге, загалдели возле своих машин. Вскоре на солдата потянуло едким дымом, чадящей гарью. Станислав догадался, что чеченцы пытаются поджечь заросли. Но они, живые, напитанный влагой, горели плохо. Пламя, выедая всё на политом бензином месте, натыкалось на стену свежих зелёных побегов и, шипя, гасло.

«Как хорошо, что у них нет «Шмелей», не то б сжарили меня, на хрен», — мелькнуло в голове радостно.

Наконец, чеченцы угомонились. Расстреляв почти все патроны, перепачканные грязью, с изрезанными в кровь руками о жёсткие, с острыми краями тростниковые листья, усталые и злые, они направились обратно к своим машинам. Там ещё долго возились, прицепляя «Джип» тросом, чтобы тащить его на буксире обратно во Внезапную.

Тела убитых они вытащили из машины наружу. Нашли в багажнике и швырнули к остальным деда Богдана. Сложили всех троих в ряд. Обильно полили бензином и подожгли. Обгорая, тела чернели, скукоживались. Человеческое мясо трещало, жирно чадило чёрным дымом, далеко разнося вокруг гадостный запах.

«Убитых жгут, суки», — догадался Станислав.

Чеченцы смотрели в огонь долго, не отрываясь, зло щурили зеленовато-карие волчьи глаза, бормотали что-то негромко.

Когда пламя почти совсем догорело, оставив на почерневшей земле скелеты, опутанные спекшейся паутиной сухожилий, чеченцы уехали, дав на прощанье пару очередей по зарослям.

Станислав, едва живой от холода, выполз из воды и лёг на сухие побеги. Так он лежал долго, не в силах пошевелиться. Солнце уже готовилось свалиться за горизонт, и вокруг ложились длинные предзакатные тени. Солдат, стуча зубами, начал растирать лицо, вытягивал посиневшие руки. Он сбросил с себя мокрые лохмотья, ловил вечерние, но ещё тёплые лучи своим иззябшим, продрогшим до костей телом. Ощущал их всем существом, каждой клеткой. Напрягал, сжимал мускулы, стремясь унять промозглую дрожь. Тепло, наконец-то тепло.

Станислав открыл пакет. Лепёшки и хлеб с сыром, пропитавшиеся насквозь водой, превратились в противное свалявшееся месиво. Но он загребал его горстями, запихивал в рот и глотал, почти не жуя. Оно отдавало затхлым запахом тины. Однако он не замечал его и поглощал еду торопливо, жадно. С ней к солдату понемногу возвращались силы.

Он слышал, как чеченцы возились возле разбитой машины, чуял запах горелой человечины — запах, источаемый свежесожжёнными танками, такой знакомый ему с войны. Но идти туда не стал, потому как не хотел увидеть своих мёртвых товарищей почернелыми кусками обугленной плоти.

Он вспоминал старика, умершего прошлой ночью, растерзанных пулями Сослана с Николаем, и ему делалось муторно.

«Эх, дед Богдан, — подумал вдруг солдат. — Не быть тебе похороненным по-людски. Я-то думал, хоть могила у тебя будет, а эти гады даже тела твоего не оставили — сожгли и бросили. Что не сгорело, то птицы расклюют, псы бродячие обгложут».

Перед глазами вставали Сослан, Николай — сначала настоящие, живые, а потом — расстрелянные, нелепо трясущиеся на заднем сидении насквозь изрешеченной, но продолжающей нестись вперёд машины.

«Не дожили, пацаны, до воли, здесь навек сгинули», — и Станислав поднял глаза к вечернему, быстро меркнущему небу.

Он доел всё, что было в пакете, и отбросил его прочь. «Муха» и автомат лежали рядом. Солдат поглаживал пальцами гладкую прохладную сталь гранатомётной трубы, вынимал, оглядывал и вставлял обратно рожки, проверяя их в сотый раз. Изредка до него доносился шум проносящейся по дороге машины, и он настораживался, быстро сдёргивая предохранитель.

Потом мысли его стали путаться, и на Станислава временами накатывала дремотная слабость. Он лежал на спине, лишь иногда приподнимал голову, прислушивался. Но не мог уловить ничего, кроме шелеста тростника и криков птиц.

Так он пролежал до темноты. И когда непроглядная ночная тьма накрыла Терек словно буркой, он, собравшись с силами, поднялся на ноги и пошёл к воде. Ему оставалось последнее — переплыть на другой берег.

Вода в реке была холодная, быстрая. Станислав долго бродил по мелководью вдоль стены тростника, шлёпая ногами и пытаясь почти на ощупь отыскать какую-нибудь корягу.

На небо выползла краюха луны, и водная рябь засеребрилась, заиграла причудливой дорожкой. В лунном свете он увидел тёмную шумящую стену густых зарослей, в которых просидел весь день и стремительно несущийся мимо него водный поток. Жадно глянул на противоположный берег с невысокими глинистыми обрывами, от которого его отделяла теперь сотня метров.

Станислав пристально вглядывался под ноги, раздвигал тростник и шарил по мелкой воде руками. Наконец, они наткнулись на что-то склизкое, бугристое. Старый древесный ствол прибило течением здесь, и он застрял среди обильных коленчатых побегов.

Закинув на левое плечо «Муху», повесив на шею автомат, солдат с шумом и плеском вытащил корягу из зарослей. Ободрал с неё густую липкую тину, и она оказалась лёгкая, плавучая.

Подумав секунду, он наклонился, снял с себя ботинки — старые истоптанные и рваные армейские берцы — и с размаху швырнул их на другой берег. Не добросил, конечно, и они громко плюхнулись в воду. Выругался негромко.

Он решительно двинулся вперёд, толкая корягу толстым концом перед собой, точно волнорез, чувствуя под босыми ногами неровное, в крупной гальке дно..

Вода достигла его пояса, потом груди. Течение валило его с ног, у он с усилием удерживал равновесие, наваливаясь грудью на бревно.

Наконец, когда вода уже стала захлёстывать плечи, Станислав резко оттолкнулся обеими ногами от дна и поплыл. Он изо всех сил загребал правой рукой, держась левой за ствол, отчаянно болтал ногами. Высоко поднимал голову над водой и громко, словно тюлень, отфыркивался. Течение крутило его вместе с корягой, тащило прочь.

Ещё, ещё. Станислав грёб, что было мочи толкал руками сухой ствол, направлял его вперёд, к берегу.

До него оставалось уже метров пятьдесят, не больше. Он грёб с остервенением, грёб, не помня себя. Труба «мухи» соскользнула с плеча и теперь бултыхалась где-то в районе локтя, мешая ему плыть. Он, не задумываясь, отбросил её прочь, и она сразу пошла ко дну.

Перед глазами в лунном свете проплывали очертания берега. Он был высоким, с ровными отмелями, за которыми возвышался небольшой, поросший кустами обрыв.

Станислав опять начал коченеть. Ночью вода казалась ещё холоднее, чем днём. Он яростно работал ногами, плескал ими по воде, фыркал и плевался, но течение, особенно быстрое здесь, на середине реки, с неумолимой силой влекло его дальше. Надо было преодолевать его, плыть к берегу. Но он чувствовал, что силы уже на исходе, и конечности деревенеют, наливаются тяжестью. Всё труднее грести, всё труднее двигаться, всё труднее дышать. Бревно цепко схвачено бурным течением, оно несёт его дальше, прочь, и у него уже не хватает сил ему противиться.