Последний бебрик - Ирина Сергиевская Страница 48

«За-ха-ды-ы!» — позвал друзей Рахим. Тит ткнул ложку в чашу с галушками, из последних сил повернулся и осоловело уставился на посетителей. Они прошли под сплетенными золотыми ветвями внутрь ложи: Мандрыгин твердым шагом; Май — запинаясь ногами от обреченности. Далекая труба коротко рассмеялась ему в спину. Май морозно вздрогнул. Вздрогнула и Ханна — словно очнулась от сна; глянула впроблеск на Мандрыгина — обласкала. Он учтиво поклонился и сказал самым проникновенным, прельстительным из тысячи своих голосов:

— Мадам, и вы, ваше степенство! Польщен вниманием! Осмелюсь спросить: чего желаете-с? Диапазон мой — обширен: танец; художественный свист; пластические этюды с элементами акробатики; исполнение на дудке всевозможных фольклорных мелодий; частушки на языках народов бывшего СССР и даже, пардон, декламация христианских молитв.

Мандрыгин вновь поклонился, приложив руку к сердцу. Попугай одобрительно защелкал.

— Тит Юрьевич, каковы ваши предпочтения? — осведомилась Ханна плещущим контральто, глядя сквозь артиста на стоявшего за ним Мая. — Может быть, художественный свист?

Мандрыгин тотчас засвистел соловьем и вывел такую замысловатую трель, что попугай от восторга перевернулся вниз головой на своей жердочке. Тит, восхищенный не меньше попугая, поинтересовался:

— А про эстонского акробата знаешь?

— Намекните, ваше степенство! — жадно взмолился Мандрыгин.

Тит решил не напрягать память и спросил Ханну:

— Ну, как называется-то? Он еще в маске был, прибалт этот.

— Георг Отс! Мистер Икс! — закричал Мандрыгин и развел руки, как будто собираясь обнять работодателя. — Готов исполнить! Ибо имею приятный баритон. Для густоты художественного впечатления вынужден позвать скрипача — он оттенит мое искусство.

— А пусть этот усатый на балалайке вдарит, — пожелал Тит, не узнав Мая.

Тот, горестно насупившись, прижался боком к Мандрыгину: кто еще мог защитить его здесь?

— Не трещите вы, все. И так мигрень замучила, — проговорила Ханна, закрыв глаза и дотронувшись до виска хрупкой, точеной рукой. — Тит Юрьевич, вы разве не признали в козаке с бандурой Мая?

Тит рыгнул от удивления. Ханна потерла висок и сказала померкшим голосом:

— Значит, Семен Исаакович, вы у нас еще и артист. Что же вы умеете? Молитвы декламировать?

— В молитвах он — ас! — бесстрашно соврал Мандрыгин, действуя по принципу «Главное ввязаться в драку, а там — будь что будет».

— Ничего я не умею, молитвы тем более, — буркнул Май, глядя вниз, на сморщенные свои сапоги.

— Оно и к лучшему — ведь от молитв вашему брату, интеллигенту, лучше не становится. Разве не так, Семен Исаакович?

— Так, — кивнул Май, чувствуя себя, как нашкодивший ученик на допросе у завуча школы.

— Хочу подчеркнуть! — вновь с бешеной энергией вмешался Мандрыгин. — В данный момент мой стажер, Май, только осваивает навыки декламации. Я же, со своей стороны, могу представить эталон мастерства! Не желаете, мадам, послушать, к примеру, Символ веры?

— Вы, дружочек, сами не понимаете, что несете. Я и Символ веры — это абсурд.

Она взглянула на Мая и тихо, ласково засмеялась; свет так и брызнул из опаловых глаз. Все — даже попугай — вздохнули с восхищенной тоской, а Май застонал про себя: «Ах, подлая ведьма! Противны тебе молитвы-то! Вот бы тебя святой водой облить! Что будет?»

— Даже не думайте, — сказала Ханна, кивнув Маю.

Смех ее оборвался. Болезненная печаль пала на лицо.

Все молча наблюдали эту чувственную метаморфозу, а Ханна бесконечно тянула магнетическую паузу, трогая предметы на столе — бисерный черный ридикюль, кружевной фиалковый веер, ювелирный ножик для фруктов с рубиновой рукоятью, салфетку, кубок. Оркестр заиграл «Мурку» и публика — из последних предрассветных сил — объединилась в излюбленное свое козлогласие. В ложу звуки доносились глухо, но и это терзало Ханну — она опустила веки, притронулась к виску костяным пальцем. Тит и Рахим засуетились — один поднес воду в хрустальном кубке, другой — веер. Ханна, не открывая глаз, выбрала веер, затрепыхала им. «З-дра-а-ству-уй, м-а-я Му-у-рка-а, з-дра-ствуй, да-ра-га-ая!» — нудно тянул хор, а Май почему-то ждал, что вот-вот услышит: «Разве купишь ты бессмертие за все свое золото…»

— Семен Исаакович, вам поручено написать роман, — вымолвила Ханна, приподнимая нежные веки. — После хронической нищеты вы имеете небывалую возможность заработать большие деньги. Вместо этого вы обрядились в нелепый костюм, натянули кошмарные сапоги, прихватили лже-инструмент и пошли развлекаться. Впервые я такого иудея встречаю — чтобы прибыльной работой манкировал! Бебрик-то вас озолотить может!

Тит, услышав знакомое слово, требовательно про-тренькал:

— Бебрик! Где бебрик? Уже есть что почитать? Кто там угнетал моего бебрика, а?

— Кадм, — буркнул Май, глядя в пол.

Попугай щелкнул и перевернулся вниз головой — как видно, не только бебрики боялись грозного античного царя.

— Ну и где этот Кадм? Я тебя спрашиваю, где? — не отставал посуровевший Тит.

— Верно, там же, где и бебрик, — в прожектах нашего литератора, — саркастически уронила Ханна.

Тит повозил ложкой в чаше с галушками и зло запричитал:

— Ты что же это, а? Я думал — ты там, за письменным столом, а ты — здесь?! Да кто тебя сюда вообще привел?

Ханна бросила веер на стол и, многозначительно улыбнувшись Маю, отрезала:

— Привел тот же, кто успел в его жилище до нас побывать.

«Анаэль? Неужто он?! Неужто это правда?!» — ахнул про себя Май, догадавшись тут же, что: да, это — правда и правда — опасная для ведьмы Ханны.

— Я привел Мая! Я-с! — вклинился Мандрыгин, не понимая тайного смысла разговора, но желая выгородить друга. — Но привел исключительно с целью приобретения им новых впечатлений… К примеру, Бунин. Придет он, бывало, на одесский привоз, послоняется среди торговок, потом встанет у телеги какой-нибудь и давай в записную книжечку перлы народные заносить… Май в своем роде одарен не меньше, чем классик и, кабы не исторические парадоксы, не советская власть плюс электрификация почти всей страны, — был бы он сейчас почтенным нобелеатом. Я же, господа, являясь поклонником этого таланта, решил помочь… подвигнуть… и даже инспирировать процесс творчества!

— Бред, — мрачно сказал Май.

— Как вы извели-то себя, Семен Исаакович, лица на вас нет. Будто всю кровь из вас выпили, — посочувствовала Ханна, осторожно ощупывая взглядом Мая. — Сядьте. И друг ваш пусть сядет. В ногах правды нет.

— Верно! — повысил голос Май, вспомнив о человеке, недавно покинувшем эту ложу. — В ногах действительно правды нет!

Ресторанный хор кое-как разделался с «Муркой» и принялся за «Червону руту». Оркестр молчал. Только странная говорливая труба отзывалась на козлогласие — то выкрикивала: «Не так поете!», то взывала: «Вот как надо!», издавая чистые горние звуки, пронзавшие купол. «Скоро рассвет и конец всему», — подумал Май, глядя, как Рахим несет ему из глубины ложи стул, тот самый, на котором сидел НОГА. Мандрыгин уселся на табурет-рококо. Май остался стоять.