Русский садизм - Владимир Лидский Страница 48

Борзых молчал, ни слова не выкрикивал в свое оправдание, только сиротливо отирал кровь.

Его подвели к лавке возле коновязи, уложили лицом вниз, руки пропустили под лавку и там связали, а ноги оставили свободными, кто-то сбегал за кнутом, и сам батько, подбоченясь, взял кнут наизготовку. Удар за ударом сыпался на бедного Борзых, а он все молчал и молчал и даже не стонал, а Григорьева это заводило еще больше, и он размахивался шире и шире, чтобы ударить побольнее, и один удар пришелся прямиком по голове, конец хлыста лязгнул по лицу, и на щеке Борзых проступила кровавая полоса, и уже гимнастерка стала мокрой от крови, и от каждого удара мелкие капли ее разлетались в разные стороны, достигая близко стоявших наблюдателей. Борзых все молчал, а батько все более распалялся, и полуживое тело жертвы уже перестало вздрагивать от ударов, лишь студенисто покачивалось, и ноги сползли с лавки и упали в пыль, и все туловище потихоньку переместилось на землю, зацепившись связанными руками и оставив на весу безжизненную голову. Голова откинулась и уставилась открытым ртом в безоблачное небо… «Ничо, очухается», — злобно сказал батько и, бросив окровавленный кнут, быстро зашагал прочь.

А мы с Левкой весь день просидели в сарае, и никто о нас до самого вечера не вспомнил; хорошо хоть пожрать принесли.

Борзых же весь день провалялся без памяти возле лавки, а потом какая-то сердобольная душа развязала ему руки и отволокла в тенек, под старый каштан. Утром следующего дня мы проснулись, но Борзых под деревом уже не было; то ли помер, то ли оклемался…

К полудню принесли хлеба и холодную картошку в мундире; не успели поесть, приказали выходить; на ходу доедая черствую краюху и ведомые затрапезным бойцом, двинулись мы к атаманскому куреню.

«Ну что, братовья? — встретил нас на пороге Никифор Александрович. — Я об вас не забыл; а вы, я гляжу, разжирели тут на моих харчах. Пора и честь знать, зажились больно у меня. Ну, ничо, сегодня я вас в расход пущу, да в выгребную яму скину, — самое место петлюровским недобиткам. Ай, учители! Где ж вы стрелять так научились?..» — «Дядя Никифор! — отвечал ему без боязни Маузер. — А уговор наш — вы же в карты попытать обещались!» — «Вот же верткая жидовская национальность, — с досадою скривился атаман, — так и норовит поперед батьки в пекло. Будут вам, сынки, с маслицем блинки — заходи в хату!»

Вслед этим словам мы зашли в горницу, увидев за столом четверых бойцов, бутыль с самогоном и ту же картошку в мундире, только в обрамлении больших кусков мяса, моченых яблок, соленых огурцов, маринованных помидоров и прочей снеди.

«Наливай! — сказал батько, усаживаясь за стол. — И мазурикам налей, они же нонче все одно проиграют, пускай хоть с горя заранее поправятся. Вы не тушуйтесь, братовья, выпейте и закусите, вот огурчики и картошка, а вон там в миске — жареный Борзых…» Он потянулся к миске с мясом, и его молодцы весело заржали.

Достали колоду и дали мне тасовать. Карты засаленные, липкие и вроде бы без наколок. Я опрокинул стакан и сдал на троих. Козырными легли пики. Зашел под батька, он легко отбился и равнодушно принялся обгрызать огромную кость. Покончив с мясом, жирной рукой вытянул три младшие карты и бросил их Маузеру. Левка закрыл их и зашел под меня трефовой шестеркой. Я тут же погасил ее и предложил атаману одну за другой две девятки, он отбился десяткою с валетом, я подкинул еще десятку, а Маузер бубнового валета, батько убил мою карту, над Левкиной на миг замешкался и положил козырную даму, тогда я сразу скинул бубновую десятку — нет же у батько бубен! — а Левка добавил ему даму червей. И атаман, скрежетнув зубами, взял!

Его сотрапезники удрученно помалкивали.

Мы добрали карты; Никифор Александрович налил себе самогону. Пока он пил, Маузер умудрился мне шепнуть: «Нам нужно проиграть, он взбесится, если мы наденем ему погоны…». Я в ужасе посмотрел на него.

Нам шла хорошая масть, мы вешали и вешали атаману, временами он отбивался и тогда остервенело набрасывался на нас. Маузер сначала подыгрывал мне изо всех сил, а потом, видя, что у батько на руках слишком много карт, стал сливать мне свою мелочь. «Ты что! — шипел я ему. — Пропадем!» — «Ты не понял, — отвечал Левка, — мы должны проиграть!» И вот уже у батько в руках всего четыре карты и колода пуста, а Маузер вдруг говорит: «Дядя Никифор! Крепко ль твое слово? Слово атамана? Ты, кажись, клялся нас отправить в Александрию до родственных людей. Сдается мне, ты слово скорей исполнишь, ежли мы продуемся тебе. Или я не прав?».

Батько с интересом посмотрел на Левку, потом на меня, и в его похмельных глазах плеснул охотничий азарт.

«А у меня из восьми карт, — добавил Маузер, — шесть козырных! Или так не бывает?» — «Ты че, сынок, — взъярился атаман, скока уже пиков сброшено, да у меня одна!»

Зрители за столом заволновались, и один, самый трезвый, незаметно подвинул руку к кобуре.

Я нерешительно взялся за уголок карты…

В это время с улицы донеслись крики и выстрелы. Грохнуло орудие, проскакали лошади, где-то посыпалось стекло. «Атаман! Пархоменко за околицей!» — крикнули в окно.

Никифор Александрович непослушными пальцами полез в кобуру…

«Это по нашу душу», — успел подумать я и, вскочив, схватился за край стола. Маузер, мгновенно поняв мои намеренья, тоже вскочил, и мы одновременно опрокинули стол. Огурцы с помидорами полетели в собутыльников, мы, спотыкаясь об прокинутые лавки, кинулись к дверям, а мимо нас уже визжали пули, и когда я влетел в дверной проем, рядом с косяком бухнула о бревенчатую стену, словно киянкой по березовому клину, пуля с таким неестественным деревянным стуком, что в голове отдалось и весело зазвенело; мы бросились на улицу — среди клубов пыли метались люди, лошади; пролетела, едва не сбив Маузера, тачанка, а мы, как зайцы, сиганули через какой-то плетень и по зарослям пахучего укропа кривой побежкой, сбивая аккуратные грядки, рванули к задам деревни и сопровождаемые треском выстрелов и жалящим холодком ветерка, устремились к спасительному леску…