Гринвичский меридиан - Жан Эшноз Страница 48

Сверху по-прежнему стреляли. Кейн уже добрался до Батон-Ружа, где устроился на довольно незавидную должность ассистента в какой-то лаборатории, выполнявшей субподрядные заказы. Тут он стал потихоньку оправляться от растительного существования в клинике Ойл-Сити, и у него начали возникать идеи; они приходили к нему одна за другой, боязливые и осторожные, как напуганные рыбки, очень медленно завоевывая себе место у него в мозгу, очень медленно оформляясь в связные замыслы. Мало-помалу он увлекся работой (чем же еще ему было увлекаться?!) и сделал несколько удачных изобретений; тогда его взяли в филиал фирмы Хааса, где отметили, похвалили, купили на корню и начали переводить, вместе с изобретениями, из лаборатории в лабораторию, во все более высокие сферы изобретательства. Патенты сыпались дождем — и на него самого, и на его сотрудников. Батон-Руж, Мемфис, Феникс, Сиэтл и Нью-Йорк стали первыми ступенями на пути к вершине, а именно к парижской штаб-квартире главной фирмы на бульваре Османна. Попав туда, он продолжал изобретать. Массу вещей, в течение многих лет.

И тогда пошла другая жизнь: постоянные переезды из одной страны в другую, дни, заполненные работой, одинокие ночи, а иногда, для разнообразия, беглые и непрочные любовные связи с какой-нибудь Вероникой, Карлой, Доротеей, Паулой. И совещания каждый третий четверг месяца у Джорджа Хааса, в его просторном кабинете с пятнистой голубой обивкой. И наконец, встреча с Рейчел Хаас — первый раз именно в этом кабинете ее отца и его босса, затем в его собственном кабинете, затем у него дома, затем у нее дома и наконец в неком любовном пространстве, где уже не было ни «твоего», ни «моего», ни чьего-то чужого. А потом однажды, воскресным утром, в Музее морского флота произошла встреча с Лафоном...

Наверху пулеметная пальба достигла пароксизма, после которого она неизбежно должна была захлебнуться. Что и произошло. Все кончилось в один миг, и наступила оглушительная тишина. А Байрон Кейн все говорил и говорил.

На самом деле, если не считать изобретений и Рейчел, существование Байрона Кейна было лишено крепких привязанностей, напоминало корабль без руля и без ветрил. Не обращая внимания на свое окружение и все его атрибуты, он проходил по жизни с искренней отрешенностью от реальной действительности. Ему было абсолютно неведомо желание пустить где-либо корни, подчиниться естественному человеческому стремлению обрести собственное жилище, свить свое уютное гнездышко. Повсюду, что в родном Патапско, что в этом подвале на островке Тихого океана, он упорно обезличивал свои временные пристанища, свирепо уничтожал в них все персональные следы своего пребывания; единственным исключением стала клиника Ойл-Сити, где эту заботу взяли на себя другие, превратив сей приют скорби в застывшее раз и навсегда пространство, разве что со сменяемыми обитателями, — вот там эта безликость была возведена в принцип, там это голое пространство было, как ни страшно признать, доведено до идеала.

— Все равно человеку плохо у себя дома, — заявил он, отвергая этими словами саму идею домашнего очага. — Стоит только завести свой угол, как там становится плохо. Мне, во всяком случае.

Таким образом, когда он очутился в Париже, его кабинет на бульваре Османна и квартира на улице Петрарки — два суровых полюса двойственной повседневной жизни — показались ему такими же привычными и чуждыми, уютными и неуютными, как, например, кабина лифта, или комната ожидания у дантиста, или терраса кафе на набережной Вольтера, где ему случалось видеться с Лафоном.

Великан познакомил его со своими друзьями — Карье, Тристано и другими. Они беседовали. В частности, Карье, человек высокообразованный, охотно беседовал с Кейном, интересовался его работами — как любитель, конечно, но и это было приятно. Однако в тот момент изобретатель как раз перестал изобретать.

Он топтался на месте, его преследовали неудачи, ему не хватало новых идей. Это началось уже довольно давно — может быть, виной тому была Рейчел. И вот, желая скрыть свое творческое бесплодие, он решил вернуться к одному старому, незавершенному и заброшенному проекту, представив его Хаасу как текущее исследование.

Их разговор состоялся в третий четверг марта; шел дождь. К великому изумлению Кейна, Хаас отнесся к докладу о проекте, окрещенном один бог знает почему «Престиж», очень внимательно и тут же предоставил ему неожиданно щедрый кредит, который изобретатель счел совершенно излишним, — что ему были эти чужие деньги и чужое внимание!

Но через день, в Нантере, дело приняло совсем иной оборот. Забыв об ораторских приемах и формальных извинениях, Карье не грубо, но прямолинейно, что было совсем ему не свойственно, предложил Кейну продать проект «Престиж» им, в обход Хааса. Кейн почти не удивился, он был весьма далек от реальности — или близок к ней, с какой стороны взглянуть. Его ум, целиком направленный на детальные разработки, могли занимать только детали, каковы бы они ни были. На всю грандиозность этого предложения, абсолютно лишенного деталей, он смог ответить только вежливой принужденной улыбкой, неумело выражавшей заинтересованность. Карье продолжал: ему дадут возможность вести свои исследования за границей, в таком месте, где Хаас, даже если очень разгневается, никогда его не найдет. Предложение было сформулировано в высшей степени конкретно и сопровождалось высокой цифрой гонорара. Изобретатель согласился почти не раздумывая. Да и пораздумав, он все равно ответил бы так же: его соблазнили не столько деньги, сколько туманная перспектива увидеть новые горизонты, наполнить легкие новым, неведомым воздухом. Это предложение явилось идеальным противоядием к той затхлой атмосфере, тому сладенькому эрзацу подлинного существования, которые неизбежно вызывали у него тошноту, где бы он ни был, стоило ему слишком долго зажиться на одном месте.

Кейн без труда убедил Карье, что не сможет уехать один, без Рейчел. Еще легче было уговорить Рейчел, привязанную к отцу в той же мере, что сам Кейн — к рисунку на его обоях. Посовещавшись, они решили измыслить удобный предлог — ознакомительную поездку или какой-нибудь научный конгресс — и покинуть Париж легальным путем, оставив таким образом между Хаасом и собой максимум пространства и времени, чтобы отец и патрон как можно позже обнаружил их предательство и чтобы его вполне вероятный гнев, оставшись втуне, выразился всего лишь в тщетной ярости и поголовных увольнениях. Вся эта затея казалась им забавной игрой.

Через какое-то время после их бегства Карье попросил Кейна состряпать ему фиктивную документацию на проект «Престиж», настолько близкую к оригиналу, что лишь опытный эксперт после долгого изучения смог бы установить подделку. Затем нужно будет, разъяснил он, умело подкинуть эту приманку Хаасу: тот бросится на розыски, и это даст им небольшой запас времени, которое сам Хаас будет терять понапрасну. Изобретатель, все еще увлеченный игрой в эту двойную игру и абсолютно убежденный, что обязан слушаться Карье не больше чем Хааса, использовал то, что сохранил для верности и о чем не знала ни одна живая душа, а именно два экземпляра настоящей документации проекта «Престиж», один из которых он и вручил Карье, ликуя при мысли о таком оригинальном способе жульничества — выдать подлинное за фальшивку, тогда как обычно делается наоборот. Мало того, передавая эти фальшивые фальшивки Карье, он сознавал, что ввел в систему, чья общая логика была ему недоступна, элемент, недоступный создателям этой системы, некую ложную величину, утаенную от всех и неподвластную контролю; воздействия этой величины никто не мог предвидеть, зато она могла, в силу своего существования, коренным образом изменить законы данной системы в целом, лишив в результате ее авторов возможности управлять ею. В каком-то смысле Кейн сам становился таким автором — слепым, но все же автором.