Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье Страница 47

Вот это она и называла «быть нежной» — обращаться со мной точно так же, как с обычным человеком. Она никогда не произносила слово «тюрьма». Приходила во Флери так, словно зашла повидаться со мной в отеле. Никаких причитаний, ни одной слезинки. Тюремный пропускной режим для посетителей приводил ее в ярость:

— Ну прямо вертеп какой-то, пускают сюда всякую шваль. А уж персонал хуже некуда. Мало того что грубит, так еще и работать не умеет. Два часа ожидания — это, считай, тебе повезло. Причем на улице, под палящим солнцем. Могли бы хоть стулья нам поставить. И зонтики. Ну ладно, помечтали, и будет. Раньше нужно было думать. Поговорим-ка лучше о наших делах. Что твой адвокат?

Этого господина она сильно недолюбливала. Как и Фабрис, она считала, что он работает скорее на Дармона, чем на меня. Но о том, чтобы заменить его другим, даже слышать не хотела:

— Все равно тебя освободят еще до Рождества. Так что излишне открывать второй фронт. Будем противостоять Лекорру. На данный момент этого достаточно. Не стоит превращать Дармона во врага, пока ты не вышла отсюда. Он сейчас старается держаться в тени. Нужно молить Бога, чтобы он и дальше не высовывался. Как только ты освободишься, мы в ту же секунду отшвырнем его прочь, как горячую картофелину, а пока — терпение! В любом случае мы до него доберемся.

Мать никогда не сражалась наполовину. Едва против меня затеяли следствие, как Дармон приказал вывезти свои вещи из двух комнат, которые он занимал в Кергантелеке, и перенес штаб в другое место округа, а именно в город Ванн. Но как бы проворно он ни действовал, моя расчетливая мать опередила своего гостя, натаскав с его письменного стола — а вдруг пригодится! — соблазнительного вида конверты, почтовую бумагу и визитные карточки с его фамилией — на одних в должности министра, на других в качестве депутата, на третьих как главы Совета франкоязычных стран. Она не брезговала ничем, даже жульничеством. И заранее потирала руки, предвкушая день, когда сможет подделать почерк министра в письмах, которые будут свидетельствовать на суде в нашу пользу. Ввиду этой перспективы она припрятала у себя кое-какие рукописи Дармона, чтобы точно сымитировать его почерк. Отныне, приезжая в Париж, она шла в почтовое отделение острова Сен-Луи и отправляла оттуда письма на остров Монахов: в один прекрасный день почерк Дармона и дата на почтовом штемпеле сыграют против моего бывшего любовника. Я подозреваю, что она никогда в жизни так не развлекалась, как в те дни. В конце свидания ее прощальные слова напоминали не нежные утешения любящей матери, а призывы крутой профсоюзной активистки в разгар забастовки:

— Ну я пошла. Встретимся в четверг и обсудим, как нам действовать дальше.

Странное поведение, однако боевой пыл матери придавал мне бодрости. И вот доказательство: распрощавшись с Фабрисом, я шла в камеру погруженная в самую что ни на есть слезливую меланхолию; после разговора с матерью мне прежде всего хотелось есть. Обычно я съедала бретонский «фар», который присылал мне отец. Но он доходил по назначению только через раз: мать часто угощала им детей, ожидавших вместе с ней встречи с заключенными. Изысканная душевная чуткость супруга была выше ее понимания. И тем лучше. Только таким образом она и могла управлять нашей семейной галерой.

В середине августа, возвращаясь со свиданий, я нередко заставала в своей камере Маривоншу. Ее отношение ко мне ничуть не изменилось. Не зная сути моего дела, она сама заранее вынесла мне приговор. И теперь решила привести его в исполнение. Она долго примеривалась, с чего бы начать. На прогулках она сверлила меня взглядом, как чайка, нацелившаяся на мидию. Иногда пыталась спровоцировать на ссору, но этот номер у нее не проходил. И тогда, затаив злобу, она вздумала цепляться к моим письменным денежным запросам: то они якобы плохо составлены, то я забыла указать свой регистрационный номер или одно из своих имен… Она упивалась злорадством, возвращая их мне, один за другим, с ее резолюцией «отказать», начертанной красными чернилами. Если бы не сбережения Беа, мне пришлось бы клянчить подачки у других арестанток. Но настал день, когда я поняла: она нашла мое больное место. Вещи более болтливы, чем люди. И письма моего отца многое поведали ей.

Она читала мою почту и давно уже заприметила эти письма. Обычно она швыряла мне их скомканными, называя «писаниной психа». Что мне было делать? Ничего, разве только устроить скандал или изобразить печеночную колику. Вместо этого я просто закрывала глаза, пытаясь обрести хоть чуточку хладнокровия за опущенными веками. В тюрьме быстро привыкаешь упрятывать свои чувства подальше, как убирают простыни в шкаф. Ни один уголок не должен торчать наружу, иначе за него дернут и катастрофы не миновать. Что ни день, одна из женщин срывалась на крик, и мы видели или слышали, как она бьется в истерике. Над всеми ними довлел тяжкий гнет ничем не заполненных бесконечных часов, и достаточно было любой, самой пустяковой обиды, чтобы вызвать взрыв эмоций. Я старалась избегать этих психодрам и упорно молчала в присутствии Маривонши. Просто брала у нее из рук письмо, а потом как могла разглаживала его, заложив в книгу, сунутую под матрас. По ночам перед сном я их все перечитывала. Стоило мне пробежать глазами несколько отцовских фраз и поудобнее примостить под голову подушку, и я тут же превращалась в маленькую девочку в спальне Кергантелека. Каждый вечер отец приходил, чтобы укрыть меня потеплее, пристраивался на краешке постели и долго сидел, не шевелясь. Он брал мою руку, ласково гладил ладошку и говорил, говорил — об истории, о живописи, о книгах, как о необъятных, безграничных просторах для игры ума. В его рассказах жизнь тотчас обретала чудесную, волшебную монотонность. Трудно представить, как бережно я хранила эти письма. Я складывала их в большой конверт с крупной надписью «Папа» — увы, она-то и послужила желанной приманкой. И тут уж Маривонша не промахнулась.

Еще с порога я поняла, что дело плохо. Обычно ее взгляд наливался злобой просто от моего присутствия. Она упорно видела во мне миллиардершу, которую заботит лишь одно — чем бы украсить свою праздность. Мое самообладание безумно раздражало ее. В разговоре со мной она невольно повышала голос и распалялась до крайности. Но на сей раз ничего похожего. Она изъяснялась так, будто читала свои реплики на телесуфлере, и приказала мне ждать в дверях, пока она обыщет камеру. Вместе с другой надзирательницей, китаянкой, своей верной сподвижницей, она проверила оконные решетки, простукала кафель, осмотрела водопроводные трубы… Казалось, все было в порядке, но из презрения, желая унизить нас вконец, она до отказа открыла кран, так что вода брызгала на пол, на стены и на край моей койки, куда она швыряла все вынутое из шкафа или с полки, швыряла грубо, в кучу, из чистого желания поизмываться. Дело явно пахло скандалом. Протест нарастал во мне как поднимающийся паводок. И я ждала, когда он достигнет предела, глядя на ее свинцово-бледные дряблые щеки, костлявый подбородок, острый нос, кудель на голове и жилистую шею. Вдруг она обернулась ко мне, и я увидела у нее в руках конверт с папиными письмами. С гнусной ухмылкой, спокойно и неторопливо, словно выкладывая на стол, она опустила его в раковину, полную воды. Неужели она была настолько уверена, что я смирюсь и с этим? Не знаю. Но миг спустя я уже сбила ее с ног. А еще через секунду настала моя очередь.