День дурака - Иосип Новакович Страница 47

Вскоре катафалк двинулся по ухабистой дороге. Гроб подпрыгивал на сантиметр, а потом снова падал на дроги. Колеса скрипели по гравию, напоминая Ивану о том, как он клал камешки на рельсы, чтобы вызвать крушение поезда, и о прозрачной пыли, остававшейся после прохождения состава – Ивану навилось втирать каменную крошку в кожу, обдирая ее до крови. А теперь он сам пассажир на сошедшем с рельсов экипаже.

Он услышал, как духовой оркестр выдает печальную смесь звуков. Казалось, музыканты играют в двенадцатитональной системе – множество ненужных звуков бродили вокруг, не зная, куда податься в поисках дома. Эти кочующие ноты время от времени собирались вместе и взрывались в ужасающем созвучии, от которого мурашки бежали по спине. А потом отступали, превращаясь в глубокое, пустое и рассерженное хриплое дыхание, чтобы затем снова проявиться в виде стонов. Иван представил себе круглые лица музыкантов, красные от вина и недостатка воздуха, ярко выделяющиеся на фоне зеленых униформ, и с выступающими на лбах венами. Ритм сбивался и снова восстанавливался единым духом, ноты теряли друг друга, а потом стремительно неслись назад, чтобы, не дай бог, их не оставили и не забыли. Этакий непреднамеренный джаз.

Пожилые чехи, обожающие духовую музыку из-за насаждения в их родной стране немецких традиций, исполнили желание Ивана, которому хотелось, чтобы на его похоронах играл джаз. Сидя в барах, Иван частенько заявлял, что хотел бы слышать джаз на собственных похоронах, и вот он, джаз, хоть и медленный, зато импровизированный и задумчивый. Какое блаженство! Он слышит музыку, играющую на его же похоронах!

Когда музыканты остановились, чтобы перевести дух, Иван снова услышал, как колеса повозки перемалывают камни. Когда колеса вздрагивали, Иван чувствовал дерево снаружи и свои кости внутри. Дерево и кости безжалостно сжимали его умерщвленную плоть. Во время толчков тело подпрыгивало на сантиметр над днищем гроба, а потом устремлялось вниз в свободном полете, когда гроб подскакивал на повозке.

Все места, где проезжал катафалк, уже ничего не значили, они умерли для Ивана. От города и его жизни осталось только расстояние между ним и его могилой. Ивану хотелось выпрыгнуть, побежать по улицам и взобраться на дерево, как в детстве. Ему стоит попробовать положить конец истерическому состоянию прямо сейчас, когда нет причин бояться жизни. Если бы ему удалось, смог бы он закричать? Или он даже теперь слишком застенчив, чтобы подать голос? Разве это было бы не здорово? Крики, доносящиеся из закрытого гроба! У суеверной толпы разорвалось бы сердце.

Иван немного развеселился при мысли, что похоронной процессии придется глотать дорожную пыль, и пожелал, чтобы тем, кто не явился на его похороны, пришлось глотать пыли еще больше. Возможно, какая-то часть этой пыли – это продукт тлена человеческих трупов, похороненных тысячи лет назад? Или даже живых тел? Иван где-то читал, что больше всего пыли в городских квартирах – это омертвевшие клетки верхних слоев кожи. И тут ему в голову пришло – как же замечательно, что пыль на нечитанные ветхие Библии оседает с человеческих тел. Пыль на книге, рекламирующей эту самую пыль, прах земной, из которого создан человек.

Когда гроб перестал шататься, Иван догадался, что катафалк доехал до асфальтированной улицы Ленина, переименованной в бульвар Туджмана. Он ощутил себя путешественником, чей корабль выплыл из бушующего моря в бухту, воды которой успокоены тонкой пленкой разлитой нефти, гасящей волны, типа Персидского залива, где все «богатства» региона потихоньку сливаются прямо в море. Иван засомневался, есть ли у него шанс превратиться в однородную черную жидкость, которую можно использовать именно для того, для чего он сам не годился – для работы и движения.

Иван подумал, что он лежит головой вперед, и голова первой попадет на кладбище, как у бегуна, рвущего финишную ленточку.

Кровь притекла к голове, от давления закладывало уши. Мы едем вниз по холму, и голова ниже, чем ноги, тут я оказался прав. Слева школьный парк. Он вспомнил драки, которые происходили в этой траве, как он пытался сжать горло противника и ослабить его настолько, чтобы тот не очухался тут же, как только Иван отпустит, а не то он бы постарался тоже задушить Ивана.

А сейчас мы едем мимо спортзала. Иван страдал здесь, выкручивая свое тело в множестве геометрических форм на различных снарядах, которые выглядели так, будто принадлежали испанской инквизиции. Их физрук, окончивший специальный институт, благочестиво читал пособия по гимнастике, прежде чем заставить детей перевернуться вниз головой, постоять на руках, покачиваясь на параллельных брусьях. Каждое упражнение обнажало правду: дети были еретиками в Святой Дисциплине Послушания.

А справа Иван мысленно увидел вытянутое здание текстильной фабрики – ряды грустных женщин за длинными станками. Иван бывало подглядывал в окошко в перегретый фабричный подвал, и перед ним открывалось ужасное зрелище – коллективный труд.

Гроб продолжал трястись мелкой дрожью, железные обручи колес скребли по серовато-голубым булыжникам в романском стиле. Там, где начинались эти булыжники, стояла римская католическая церковь. Иван раньше ходил сюда, чтобы дрожать в такт с мрачными вибрациями органа, безжалостно раскачивающими колонны и церковные скамьи, дабы проиллюстрировать внушающую ужас милость Господа.

В квартале от церкви расположился желтый православный храм, где на День святого Стефана пожилые сербы, поблескивающие серебряными зубами, собирались в церковном дворе и позволяли Ивану макать хлеб в жир, стекающий с жарящихся свиных туш. Он жевал плохо пропеченный солоноватый хлеб с угольной кровью и наслаждался тем, как хлеб и кровь таяли на языке. Через несколько минут Ивана начинало тошнить, он прислонялся к прохладной стене храма, и его рвало. А мимо проржавевшего купола быстро пролетали желтые облака, и создавалось впечатление, что церковь падает на него и вот-вот раздавит. Ивана затошнило, и закружилась голова, даже сейчас, в гробу.

Но с церковным двором были связаны и приятные воспоминания. Вода из глубокого колодца, холоднее, чем лед, – невозможно, но казалось, что это именно так. На кирпичах рос густой мох, и далеко внизу виднелась текучая темнота с редкими серебристыми искорками. Иван обычно опускал ведро, погружая его глубоко в воду, а потом крутил ручку ворота, пока толстая веревка не поднимала ведро со свежей водой на нужную высоту. Веревка наматывалась на вал плотными кольцами и издавала хрустящий звук, напоминающий скрежет зубов. Иван опускал лицо в ведро и глотал прохладу с открытыми глазами, глядя на щепки состарившегося дерева, которые сквозь воду казались больше, отчетливее и ближе. И сейчас Ивану ужасно захотелось пить.

В пустой церкви – будучи коммунистами, большинство сербов не хотели скомпрометировать себя религией – витал свой собственный запах, запах дерева. Если закрыть глаза, то возникает ощущение, что ты в лесу, а не в здании. Горящие свечи изгибались и таяли от тепла, напоминая группу истощенных стариков и старух в белых одеждах, роняющих слезы на припорошенную снегом землю, языки пламени, как те, что символизируют сошествие Святого Духа на апостолов в День Пятидесятницы, лизали низкое небо, высасывая из него кислород, и хранили молчание.