Каменные клены - Лена Элтанг Страница 47

Сидеть на чугунной тумбе становилось все холоднее, я встала, повязала платок, огляделась и пошла по скользким лиственничным доскам на берег. Я его не убивала, сказала я вслух, он поскользнулся и упал в воду. Течение затянуло его под причал, к тому же он неудачно стукнулся виском о сваю, а тут еще тина и водоросли. Если бы не свая и не тина, он бы, разумеется, выплыл. Если бы не свая.

Где, в какой книге это было: про солдат в булонском лагере, один из них застрелился в будке часового, а за ним еще несколько — в той же самой будке, пришлось офицерам будку сжечь, от греха подальше. Они тоже подумали: если бы не будка.

Если я сейчас брошусь туда же, в болотную теплую воду, этого причала станут бояться, а лодку, пожалуй, продадут с глаз долой, нет, этого делать не стоит, отсюда такой дивный вид на высокие решетчатые окна колледжа в Гринландс.

Я присела на корточки и заглянула под причал — голова Дреесера скрылась, ядовитый фонарь потускнел в предрассветной дымке, и Темза снова стала невинным викторианским водоемом, окруженным ивами, камышами и рогозом.

Когда я пыталась писать красками, то помнила невероятно много оттенков, у меня была китайская книжка — про древние амулеты — и я выписывала оттуда слова и жаловалась маме на бедность русской и английской палитры.

Туман над травой мог быть обозначен краской цвет инея, вода у берега — краской цвета китайского финика, а кровь, застывающая теперь в жилах Дрессера, наверное, была цвета туши, это пишется просто, двумя иероглифами.

Ну что ж, так тому и быть, подумала я, подходя к опустевшим палаткам Ременхемского клуба. Хорошо бы теперь выпить чаю с медом на постоялом дворе и залезть под пуховое одеяло, да только не выйдет — придется вернуться в коттедж, собрать вещи и уехать первым же автобусом.

Вернуться в домик смотрителя, за которым больше некому присмотреть.

Вот тебе, неверный недотепа Дрессер, вот тебе, вот тебе, жаль, что в твоем чахлом, заросшем чубушником садике нет пчелиного улья, а то бы я постучала по нему палочкой, приговаривая, как водится у пасечников: пчелки, ваш хозяин умер! [82]

* * *

Ибо что есть жена? Сеть, сотворенная бесом, покоище змеиное, цвет дьявольский, коза неистовая, ветер северный, день ненастный.

Шестое июля.

В книгах почтмейстера, найденных на чердаке, одна была без названия и совсем уже разваливалась, но я ее всю прочла, а одну строчку помню до сих пор.

Худоба истощила все тело, прямо не смотрят глаза,

Желчь в груди у нее, и ядом язык ее облит.

Точно в таком виде я вернулась в дом с прогулки к Хеннертонской протоке. Только еще лохматая, как валлийский пони, и с какой-то ватной дрожью в ногах, от которой всю дорогу пыталась избавиться, присаживаясь на парковые скамейки.

Отперев дверь коттеджа, я сразу сняла туфли, вынула влажные колготки и трусы из сумки, вытерла ими серые от прибрежной грязи щиколотки и положила в свой саквояж, на самое дно.

Никаких отпечатков, говорила я себе, быстро обходя комнаты, туфли жалеть не стоит, в прибрежной грязи полно твоих следов, плащ и платье отдать в чистку, никаких салфеток, скомканных бумажек, никакого пуха и шерсти.

Разумеется, нас видели в клубе, но кто сегодня вспомнит густо напудренную спутницу Дрессера, тениссоновский розан из жаркой хмельной толпы?

Под широкой шляпой из соломки — благословенны будьте английские традиции — не видно ни волос, ни бровей, а это единственные мои черты, которые стоит запомнить. Нет, в Лайонз-Энд никто меня не разглядел, ко мне вообще редко приглядываются.

Но как же это вышло? Я присела на кухне, чтобы выпить воды и отдышаться.

В Древнем Риме рабам давали пощечину, отпуская их на волю. Дрессера крепко поцеловали между ног и освободили навсегда. Дрессер-вольноотпущенник со спущенными штанами.

Я засмеялась в гулкой пустой кухне, и тут мне показалось, что кто-то засмеялся вместе со мной. Пришлось встать и еще раз обойти гостиную и спальню — никого. В спальне, тем не менее, явственно слышался смех, нет, не смех, а смешливое гудение, похожее на чей-то неразличимый разговор за стеной.

Я подошла к окну: на поляне было пусто и тихо, неподвижная темная Темза напоминала только что залитую гудроном дорогу. Правда, на втором этаже клуба свет горел в нескольких окнах, это проснулись горничные, к завтраку все нужно привести в порядок, иначе смотритель Дрессер заведет свою унылую пластинку. Знали бы они, где сейчас кружится эта пластинка, в каком водовороте — наверняка, уже у самого Хеннертонского шлюза.

У меня за спиной тихонько засмеялись. Ну уж нет, хватит. Я рывком открыла шкаф, вышвырнула вешалки с платьями, выдвинула ящики комода, раздернула шторы, сбросила с кровати постель, и — вот оно, под подушкой у Дрессера хихикал и мелко трясся желтый мобильный телефон. Ему звонили из клуба, значит, уже шесть часов.

Сейчас у них кончится терпение и сюда пришлют посыльного.

Я вернулась в кухню, достала из сумки конверт с листочками, исписанными зернистым почерком смотрителя: измятые, будто неудачные оригами, записки, разом потерявшие всякий смысл в одно январское утро.

Записки влюбленного Дрессера.

Когда я собиралась сюда, то взяла, не задумываясь, всю пачку, хранившуюся в обувной коробке, я ведь как мама — никогда ничего не выбрасываю. Тогда я еще не знала, для чего они здесь пригодятся.

* * *

Ведь даже алый клен

Священных храмов,

Где молятся жрецы своим богам,

И тот, листву на землю осыпая,

Обходит, говорят, запрета знак. [83]

Затея была никчемная, Дрина, зря ты в нее поверила и оставила мне своего мужа и свой дом на целых три дня. Я собиралась напоить его, забраться к нему в постель, а после напугать непременным скандалом — письмом клубному начальству, сплетней в местной газете, да всем, что под руку попадется. Захватила даже его письма, целый гербарий, увядшие улики, замшелые свидетельства — ни гордости во мне нет, Дрина, ни предубеждения.

Я могла бы явиться в Стюарт-лаунж в разорванной ночной рубашке и, обливаясь слезами, заявить, что меня изнасиловал обезумевший от страсти свояк, коза неистовая, ветер северный, день ненастный.

Как выглядят предсмертные записки самоубийц? Что-нибудь про зубную боль в сердце, про голоса, звучащие в ночи? Нет, ничего писать не стану. Довольно того, что уже написано.

Подумав еще немного, я надела резиновые перчатки для мытья посуды, отыскала в конверте подходящую записку, сняла со стены фаянсовую досочку для хлеба, приложила ее к листку и аккуратно порвала его по линии сгиба.