Последний поворот на Бруклин - Хьюберт Селби Страница 47

ПОГОНЯ

На ступеньках у подъезда одного из домов стояла группа малышей лет пяти-шести. Примерно в сотне футов от них сгрудилась другая группа. Две компании наблюдали друг за другом, сплевывая, чертыхаясь, не отводя взглядов. Одним малышам, стоявшим на ступеньках, не терпелось поскорее добраться до разъебаев и прикончить их, другие хотели дождаться Джимми. Джимми был у них самым взрослым. Когда он придет, мы до этих ублюдков доберемся. Он бегает быстрей любого из них. Черт подери, чувак, мы всех поймаем и прикончим. Ага, чувак, сожжем разъебаев живьем. Они принялись нетерпеливо расхаживать по ступенькам, сплевывая и свирепо глядя на другую группу. Потом они услышали, как кто-то бегом спускается по лестнице, и вышел Джимми. Джимми окликнул их, достал пистолет и сказал, вперед, мол, прикончим этих ебаных ублюдков. Все визгливо закричали и рванули вслед за Джимми, который бросился на компанию противников. Те тоже закричали и пустились наутек. Игра в ковбоев и индейцев началась. Они принялись носиться по улицам, стреляя и вопя: пиф-паф, ты убит, разъебай! Я тебя прикончил! Пошел в жопу, это я тебя прикончил! Пиф-паф! Шныряя в толпе прохожих, среди людей, стоящих кучками и сидящих на скамейках; носясь вокруг деревьев: пиф-паф, — оглядываясь и отстреливаясь от преследователей; натыкаясь на кого-нибудь и заставляя его резко обернуться… Смотреть надо, недоумок!.. а малышей они попросту сбивали с ног, и преследователи перепрыгивали через упавшего ребенка, который уже плакал и громко звал мамулю. Пиф-паф! — проно-сясь сквозь живые изгороди, бегая кругами и хватаясь за молодые деревца; сминая кустики: пиф-паф! Джимми загнал одного в угол около ступенек. Тот стоял прямо перед Джимми, а между ними была детская коляска. Пытаясь обмануть преследователя, малыш метался то вправо, то влево. Наконец Джимми решительно бросился в одну сторону, малыш рванулся в другую и опрокинул коляску, а ребенок выпал оттуда, покатился по земле и остановился, лишь наткнувшись на живую изгородь. Двое мальчишек с минуту смотрели на него, слушая, как он кричит, потом кто-то высунул голову из окна и спросил, что за хуйней они там занимаются, и все мальчишки пустились наутек, а Джимми понесся сквозь живую изгородь вдогонку за малышом: пиф-паф! — и, завернув за угол дома, они скрылись из виду. Игра в ковбоев и индейцев продолжалась.

* * *

Мурлыча песенку. Ада вымыла посуду. Почистила раковину, потом застелила постель, заранее открыв окна, чтобы как следует проветрилось постельное белье, аккуратно подоткнула простыни и одеяло, взбила подушки (Хайми всегда любил, чтобы его подушка была пухлой и мягкой), после чего повесила на вешалки свою ночную рубашку и пижаму, которую каждый вечер раскладывала с того краю кровати, где спал когда-то Хайми. (Хайми всегда любил каждый раз надевать на ночь свежую пижамную пару, и хотя он уже пять лет как умер, в октябре — шесть, двадцать третьего октября, она по-прежнему каждый вечер расстилала пижаму, правда, теперь все время одну и ту же — выстирает ее раз в месяц, выгладит и снова кладет на кровать.) Потом она прибрала в квартире — подмела пол на кухне и привела в порядок мебель, — а затем вытерла посуду и убрала ее туда, где стояла вся прочая посуда для молочных продуктов. Пока она надевала свитер и пальто, готовясь спуститься вниз, мурлыканье перешло в беспечное пение. Оглядев квартиру, она убедилась, что плита выключена и всюду погашен свет, после чего закрыла дверь и направилась на улицу. У подъезда была небольшая площадка, окруженная скамейками и немногочисленными молодыми деревцами. Здесь Ада и сидела всякий раз, когда позволяла погода. Она села на скамейку, стоявшую с левой стороны, поскольку знала, что солнце будет освещать ее дольше, чем все остальные. Это была ее скамейка, здесь она сидела, смотрела на детей, на идущих мимо или сидящих взрослых и с удовольствием грелась на солнышке. Она закрыла глаза, запрокинула голову, повернувшись лицом к солнцу, и долго сидела так, ощущая тепло у себя на лбу, на щеках, на веках, чувствуя, как солнечные лучи проникают в грудь, согревая душу, и от этого была почти счастлива. Неслышно, глубоко вздохнув, она опустила голову и открыла глаза, потом чуть приподняла ноги и пошевелила пальцами в туфлях. Зимой на ее многострадальные слабые ноги приходилась огромная нагрузка, но теперь даже они ожили и освободились от тяжести. Пройдет еще много, много на диво теплых, солнечных месяцев, прежде чем ноги начнут мерзнуть и ей придется мучиться в толстых шерстяных носках. Уже скоро можно будет как-нибудь выбраться на Кони-Айленд, посидеть на прибрежной аллее и поглазеть на купальщиков, а го и прогуляться по полосе прибоя — но это едва ли. Там запросто можно поскользнуться, или кто-нибудь чего доброго собьет ее с ног. Впрочем, на пляже приятно даже просто посидеть на скамейке и погреться на солнышке. Она посмотрела на малыша, проехавшего мимо на трехколесном велосипеде, потом стала наблюдать за ватагой ребятишек, с криками гоняющихся друг за другом. Изредка ей удавалось разобрать слова, которые они выкрикивали, и тогда она, покраснев от смущения, тотчас старалась выбросить услышанное из головы (всё это тоже начнет всплывать в памяти будущей зимой), потом до нее донесся плач ребенка, и она, резко обернувшись, увидела опрокинутую коляску, услышала голос из окна, с трудом разглядела двоих убегающих мальчишек; попыталась определить, откуда слышится плач ребенка, и встала со скамейки, увидев, что из дома вышла женщина. Право же, этим ребятишкам следует быть поосторожнее. Она внимательно наблюдала, как мать берет ребенка на руки, бросает его в коляску, сует ему в рот бутылочку и поднимается по лестнице наверх. Надеюсь, младенец не пострадал. Ребенок в конце концов пе-рестал плакать, а Ада отвернулась и снова посмотрела на малыша, катающегося вокруг скамеек на трехколесном велосипеде. Она увидела, что мимо идет женщина с детьми и магазинной тележкой. Женщина улыбнулась, кивнула и поздоровалась. Ада ответила на ее приветствие, но улыбаться не стала. Это была милая дама, но муж — просто ничтожество. Он всегда смотрел на Аду так странно, словно хотел причинить ей боль. Не го что ее Хайми. Ее Хайми всегда был настроен доброжелательно. Такой хороший человек! Этим летом, двадцать девятого июля, они могли бы отметить сорок третью годовщину свадьбы — будь он еще жив. Хайми во всем ей помогал. И тоже любил пляж. Но им так редко удавалось туда выбраться! Разве что по понедельникам, когда они закрывали магазин, правда, погода не всегда бывала такой приятной. И все же они не раз туда ходили — она делала бутерброды и наливала в термос холодный лимонад, а Хайми всегда брал для нее шезлонг и пляжный зонт. Он неизменно настаивал. Я хочу, чтобы тебе-таки было удобно и хорошо. Так и говорил. Она всякий раз отказывалась: не стоит, мол, не беспокойся. Кому это надо? — и они смеялись. Но Хайми всегда настаивал на том, чтобы у нее был зонт: вдруг ей захочется посидеть в тени, — но этого ей никогда не хотелось, они обычно сидели в шезлонгах, грелись на солнышке и в течение дня разок-другой спускались к воде, чтобы поплескаться в волнах прибоя. Он такой хороший был, ее Хайми! А когда подрос ее Айра, он порой отпускал их на пляж и сам присматривал за магазином, и они проводили на пляже лишний денек. Ее Айра был самым лучшим сыном, какого только может пожелать любая мать. (Каждый вечер, перед сном, она целовала их фотографии.) Совсем еще мальчиком был, когда его убили. Совсем ребенком. Даже не успел жениться. Даже не успел жениться, а его в армию взяли. Такой хороший мальчик! Совсем еще маленьким ребенком он приходил из школы, отпускал ее немного вздремнуть и говорил, что поможет папе в магазине, а Хайми улыбался широкошироко и гладил малыша Айру по голове: да, вздремни, пожалуй, Айра уже большой мальчик, он мне поможет, — и Айра с улыбкой смотрел на отца, а Ада уходила в маленькую квартирку позади кондитерского магазина и ложилась отдохнуть.