Любовь - Карл Уве Кнаусгорд Страница 47

Я ничего не понимал. Разве он должен извиняться?

Для меня в этом происшествии не было ничего сверхъестественного — для того человека, кем я стал за эти дни, а именно для шестнадцатилетнего подростка. Чувства меня обуревали, как в шестнадцать лет, вел я себя, как в шестнадцать. Я внезапно стал так неуверен в себе, как не бывал с шестнадцати лет. Мы все собрались в комнате для читки наших текстов, мы должны были вступать один за другим, идея была, что это будет звучать как хор, в котором растворяются индивидуальные голоса. Лемхаген подал кому-то знак, тот начал читать. Потом Лемхаген показал на меня. Я посмотрел на него неуверенно:

— Уже читать? Он не закончил.

Все засмеялись. Я покраснел. Но когда все состроилось, я увидел, как хорош мой текст, гораздо лучше остальных, укорененный в чем-то совершенно ином, более сущностном.

Я сказал об этом Арве, когда мы потом стояли во дворе, на щебенке, и болтали.

Он ничего не ответил, только улыбнулся.

Каждый вечер два или три из нас читали свои произведения для остальных. Я очень ждал, когда очередь дойдет до меня: я покажу себя Линде во всей красе. Читаю я обычно мастерски, даже, как правило, срываю аплодисменты. Но тут не заладилось, уже на первом предложении я усомнился в тексте, он показался мне нелепым, смехотворным, поэтому дальше я старался занимать как можно меньше места, наконец красный от стыда сел на свое место. Дальше была очередь Арве.

И во время его чтения что-то произошло. Он всех околдовал. Он оказался волшебником.

— Как же хорошо! Невероятно! — сказала мне Линда, когда он закончил.

Я кивнул и улыбнулся:

— Да, очень хорошо.

В бешенстве и раздрае я ушел с чтений, купил пива и сел на крыльце своего домика. Я говорил про себя: Линда, сейчас ты уходишь оттуда и идешь сюда. Ты должна, иди за мной. Если ты сейчас придешь, если ты сделаешь так, мы будем вместе. Тогда это то самое.

Я прищурился и посмотрел на дверь.

Она открылась.

Линда!

Сердце забилось.

Это Линда! Линда!

Она шла через двор, и меня трясло от счастья.

Она свернула к другому зданию, на повороте приветственно махнув мне рукой.

На следующий день мы все пошли в лес, я шагал рядом с Линдой, впереди всех, шедшие за нами постепенно разбредались, и я остался наедине с Линдой в лесу. Она жевала травинку и время от времени поглядывала на меня с улыбкой. Я молчал. Не мог сказать ничего. Смотрел под ноги, смотрел на лес и на нее. Глаза у нее сияли. Сейчас в них не было ничего от того мрачного, глубокого, тянущего, она была сама легкость и флирт, жевала-пожевывала травинку, улыбалась, смотрела на меня, смотрела в землю.

Что все это такое?

И что оно значит?

Я предложил обменяться книгами, она сказала — да, конечно. Подошла ко мне, когда я лежал навзничь на траве и считал облака, и протянула книгу. «Бископс-Арнё, 09.07.01. Карлу Уве Кнаусгору от Линды» — написано было на ней. Я побежал в комнату за своей книжкой, уже подписанной Линде, и подарил ей. Она ушла, а я взялся читать ее книгу. Я изнывал от желания, каждое ее слово было она сама.

Изнутри происходившего, то есть такого охватившего меня вожделения Линды, как будто мне опять шестнадцать лет, все виделось иначе. Зелень вокруг разрасталась хаотично и буйно, но я отмечал в ней и простоту чистых форм, они вызывали во мне почти экстаз, — и эти старые дубы, и ветер, шуршащий в их листве, и солнце, и бесконечная голубизна неба.

Я не спал, почти не ел, пил каждый вечер, но я не чувствовал ни голода, ни усталости и без труда выполнял программу. Диалог с Арве не прервался, вернее, я продолжал рассказывать ему о себе, а постепенно все больше и больше о Линде. Он фокусировался на мне, он фокусировался на других участниках семинара, мы говорили о литературе. Моя манера рассуждать о ней изменилась, по мере общения с ним я мыслил все более раскованно, это ощущалось как подарок. Между занятиями мы, участники, валялись на газоне и болтали, я видел, какое впечатление на окружающих производит Арве, его слова, его поступки, и завидовал ему, потому что мечтал бы и сам так воздействовать на людей.

Вечером, когда все снова клубились на лужайке, Арве рассказывал, как брал для «Ваганта» интервью у Свейна Ярволла и как ему стали открываться тем вечером неслыханные горизонты, какая камертонная точность была в каждом слове и как все это некоторым образом вымостило ему дорогу в до того неведомое.

Я тоже рассказал, как делал для «Ваганта» интервью с Туре Ренбергом и все получилось, как обычно: я дрейфил перед интервью, потому что в стихах не разбираюсь, но кончилось все полнейшей открытостью, мы сидели и говорили о таком, о чем говорить невозможно. Интервью хорошее получилось, сказал я.

Арве засмеялся.

Он умудрился обесценить все, что я сказал, просто засмеявшись.

Все присутствовавшие понимали и видели, что сила за Арве и что вся наличная авторитетность сконцентрирована в одной гипнотической точке, иначе называемой лицом Арве. Линда тоже была в нашем кружке, Линда тоже видела это.

Арве перешел на бокс, на Майка Тайсона, его последний бой, когда он откусил ухо Холифилду.

Я сказал, что это понятная вещь: Тайсон чувствовал, что проигрывает, искал выход из положения и взял да откусил ухо, бой прервался, но Тайсон не проиграл. Арве опять засмеялся, вряд ли, сказал он, это было бы слишком расчетливо. А в Тайсоне нет ни грана рационализма. И Арве стал развивать тему в таком ключе, что мне пришла на ум сцена из «Апокалипсиса сегодня», где буйволу отрубают голову. Мрак, кровь и транс. Возможно, мысли мои двинулись именно в эту сторону по той причине, что Арве раньше в тот же день публично рассуждал, какую непреклонность выказали вьетнамцы: они отрезали детям руки, в которые тем ввели прививочную вакцину, — и что такой силе воли ничего невозможно противопоставить, кроме решимости зайти так же далеко.

На другой день я собрал народ поиграть в футбол, Ингмар Лемхаген выдал нам мяч, мы час погоняли его, а когда я по окончании присел с банкой колы на траву рядом с Линдой, она сказала, что у меня походка футболиста. У нее есть брат, он играет в футбол и хоккей и держится и ходит примерно как я. Не то Арве. Видел, как он ходит? Нет, сказал я. Он ходит как балетный, сказала она. Легко и воздушно. Неужели ты не заметил? Нет, сказал я и улыбнулся. Она ответила быстрой улыбкой и поднялась. Я откинулся на траву и уставился на облака — белоснежные, медленно плывшие в далекой вышине плотного синего неба.

После обеда я снова долго гулял в лесу. Остановился под дубом, смотрел в листву над головой. Отщипнул желудь и пошел дальше, катая его в руке, рассматривая со всех сторон под разными углами. Тонкий повторяющийся узор маленького шишковатого, похожего на корзинку колпачка, в котором желудь сидит. Продольные полосы светло-зеленого на темно-зеленой отполированной поверхности. Идеальная обтекаемая форма. Хоть для дирижабля, хоть для кита. Oвал-нарвал, подумал я и улыбнулся. Все листья одинаковые, каждую весну они выпрастываются наружу в невероятных количествах, деревья — это заводы по производству затейливых узорчатых листьев из воды и солнечного света. С тех пор как мне втемяшилась эта мысль, думать о монотонности стало почти невыносимо. Это все Франсис Понж, которого я читал в конце весны по совету Рюне Кристиансена, взгляд Понжа навсегда видоизменил для меня деревья и листья. Они прут из колодца, колодца жизни, а он неисчерпаем. О, безволие.