Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер Страница 47

Дорогой Франклин,

Да, вторая суббота месяца; я снова сижу в «Бейгел-кафе» и пишу отчет. Меня преследует образ охранника с россыпью родинок на лице, и сегодня смотревшего на меня с обычной смесью сожаления и отвращения. Примерно те же чувства я испытываю, глядя на его лицо. Родинки большие и выпуклые, как укусы клещей, пестрые и студенистые, расширяющиеся от основания, как поганки, и местами обвисающие. Интересно, как он к ним относится: работает сверхурочно в Клавераке, чтобы оплатить их удаление, или проникся к ним извращенной любовью. Похоже, люди способны привыкнуть к чему угодно, а от привычки до привязанности один короткий шаг.

Я недавно прочитала, что разработан нейрохирургический метод излечения некоторых пациентов от болезни Паркинсона. Эта операция настолько успешна, что подтолкнула некоторых излечившихся к самоубийству. Да, ты прочитал правильно: к самоубийству. Больше никакой дрожи, никаких судорожных взмахов рук с опрокидыванием бокалов в ресторане. Но и никакого сочувствия от добросердечных незнакомцев, никаких излияний нежности от всепрощающих жен или мужей. Излечившиеся пациенты впадают в депрессию, становятся затворниками. Они не могут справиться с тем, что стали такими же, как все.

Между нами, я стала тревожиться, что некоторым образом привязалась к искажению собственной жизни. Ныне только через печальную славу я понимаю, кто я и какую роль играю в чужих драмах. Я — мать «одного из тех колумбинских подростков- убийц» (и как же огорчен Кевин тем, что название массовых школьных убийц произошло от Колумбии-Хай в Литлтоне, а не

от Гладстона). Никакие мои слова или дела не перевесят этот факт, и как же соблазнительно отказаться от сопротивления и капитулировать. Это, пожалуй, объясняет, почему некоторые подобные мне матери бросили всякие попытки вернуться к прежней жизни менеджеров или архитекторов и начали читать лекции или инициировали Марш миллиона мам. Вероятно, именно это имела в виду Шивон, когда говорила о призвании.

Действительно, я выработала здоровое уважение к самому факту, его приводящему в трепет превосходству над истолкованием. Ни одна моя интерпретация событий в этом обращении к тебе не имеет ни одного шанса подавить абсолютную реальность четверга, и, может, именно чудо этого факта обнаружил Кевин в тот день. Я могу комментировать до посинения, но это не сотрет того, что случилось, торжествующего, как трехмерные измерения торжествуют над двухмерными. Не важно, сколько краски вылили вандалы на наши окна, дом остался домом, а , четверг остался все тем же непреложным фактом, как предмет, который я могу нарисовать, но материальная чудовищность которого будет существовать в своей форме независимо от оттенка.

Франклин, боюсь, что сегодня в приемной для посетителей Клаверака я прекратила свои попытки. И между прочим, я последней стала бы жаловаться на условия. Исправительное заведение построено недавно для удовлетворения спроса в этом секторе и еще не переполнено. Крыши не текут, канализация работает исправно. «На одном крыле по исправительным учреждениям для несовершеннолетних» дал бы Клавераку отличную оценку. В классных комнатах Клаверака можно получить базовое образование получше, чем в средних школах модных пригородов, чьи расписания забиты инуитской литературой и способами защиты от сексуальных домогательств. Однако, если не считать безумную раскраску помещений для свиданий, Клаверак аскетично суров; ужасающе мало остается, когда убирается мишура. Ослепительно-белые стены приемной, гороховый линолеум без рисунка — ни безобидного постера, рекламирующего путешествие на Белиз, ни хотя бы одного выпуска «Гламура» — не дают отвлечься и успешно растаптывают любой самообман. Это помещение не желает, чтобы его спутали с чем-то безобидным вроде офиса по продаже авиабилетов или приемной стоматолога.

Одинокий плакат, рассказывающий, как не заразиться СПИДом, смотрится не украшением, а обвинением. Сегодня рядом со мной сидела хрупкая, невозмутимая чернокожая женщина, на поколение моложе меня, но, безусловно мать. Я бросала мимолетные зачарованные взгляды на ее волосы, заплетенные в сложные спирали, исчезающие в бесконечном лабиринте на макушке. Мое восхищение боролось с ханжеским предубеждением среднего класса: мол, как давно не мылись эти косички. Ее тихое смирение характерно для чернокожих родственников, оказывающихся в этой комнате; я провела исследование.

Белые матери малолетних преступников — статистически более редкая порода — нервничают, а если спокойны, то сидят будто аршин проглотили, сжав челюсти, не двигая головой, как перед компьютерной томографией мозга. Если посетителей немного, белые мамочки всегда садятся так, чтобы осталась пара пустых пластиковых стульев с каждой стороны. Они часто приносят газеты, не поощряя разговоры. Смысл ясен: что-то нарушило пространственно-временную среду. Им здесь не место. Я часто различаю отпечаток ярости Мэри Вулфорд, как будто эти матери неистово выискивают, против кого бы из присутствующих возбудить дело. Или я остро чувствую их неверие случившееся, неверие столь воинственное, что могло бы генерировать в приемной голографический эффект параллельной вселенной. В той вселенной в тот день Джонни или Билли вернул домой из школы в обычное время и, проведя с родными обычно вечер, выпил молоко, съел пирожное и выполнил домашние задания. Мы, белые, так цепляемся за неизменное чувство нормы что, когда все рушится, не можем отпустить мучительно солнечное, идиотично бодрое представление о мире, которого мы заслуживаем и в котором жизнь прекрасна.