Мой русский любовник - Мария Нуровская Страница 46

— Сам Париж, — ответила та. — Царящая здесь атмосфера. Это больше чем просто красивый город. Париж — святыня, на которую готов молиться даже неверующий.

Катя только покрутила головой:

— Ваша дочка — настоящий поэт.

И не ошиблась. Эва еще до выпускного написала несколько стихотворений. Очень красивых, по моему мнению. Их напечатал молодежный журнал.

Даже не эротика

Что-то присело на краешек рта.

Бабочка?

Примостилось в ямке у кончика губ.

Дуновенье какое-то?

Нежно контур обрисовало

Перышком ангела?

А потом вторглось в меня с неведомой

Сладостной силой,

Вмиг все путы сорвав.

Ты не скажешь мне, что это было,

Милый.

Контурная карта твоего лица

Мне так бы хотелось…

Хотелось бы изучить географию

По контурной карте твоего лица

Заглянуть в серо-небесную бездну глаз

Увидеть безмятежную голубизну и темные тучи

Беспокойных мыслей

Смело взобраться на верхотуру носа

А потом

Мягко скатиться на луга из веснушек

С опаской исследовать лабиринты ушей

(ты не представляешь, какой я трусохвостик)

Проверяя, не затерялась ли там золотая крупица

Моей счастливой судьбы

Вот только к пропасти рта

Приближаться нельзя

Чего я не люблю

Не люблю прописей, грамматик-математик —

подрезают мне крылья.

Не люблю запретов, наказов-приказов —

подрезают мою свободу.

Ненавижу хамство, подлость и

пустопорожнюю болтовню.

И тебя не люблю, когда ты так смотришь

сощурив глаза.

Редактор рубрики «Малый Парнас» в молодежном журнале во вступлении написал, что автор — ученица одного из лицеев и это — ее первые пробы пера. «Мои стихи — непритязательная запись чувств, — говорила Эва о себе. — Красота в описании переживаний — это неискренне и неправильно. Мои стихи пока еще очень детские». И снова редактор: «По сравнению с приземленностью современных любовных отношений насколько же деликатны, естественны и одновременно впечатляющи реалии эротического ритуала в стихах Эвы. И сколько же в них при этом правды! Яркого, поэтического самовыражения! Быть может, в нашей любовной лирике наконец-то появился новый и давно ожидаемый талант?»

Я читала это в легком недоумении: любовная лирика и она, моя Эва? К кому эти стихи были обращены? С мыслью о ком она их писала? И кем был этот кто-то, с кем она хотела найти «золотую крупицу счастливой судьбы»?

Неудивительно, что мне ничего не было известно о ее переживаниях и мечтах. Она не делилась ими со мной. Я была лишена эротического воображения, и то, что оно есть у моей дочери, наполняло меня страхом. Потом я исподволь наблюдала за ней. Она, разумеется, не догадывалась, что мне стала известна ее тайна. Ни спросить, продолжает ли она писать стихи, ни поощрить ее я не могла. Это не укладывалось в рамки наших взаимоотношений. Кажется, именно тогда до меня окончательно дошло, какой плохой матерью я была. Не сумела ни предостеречь свою дочь, ни защитить, ни передать ей крупицу своего опыта. И своих разочарований. Почему-то пребывая в убеждении, что она должна пройти через все сама, а мне знать об этом ни к чему.

Я так никогда и не узнала, кто был адресатом тех стихов. Что, если им был Гжегож? Не знала я и того, как прошло знакомство моей одухотворенной дочери с реальным сексом. И что она сумела в себе сохранить из тех эротических впечатлений, о которых писала… Вполне возможно, что от них ничего не осталось. Это слишком раннее материнство, многочисленные роды. Бесформенное, неподвластное ей тело, разрываемое нечеловеческой болью, и кровь, кровь… окружавшие ее чужие, равнодушные люди в белых халатах. И она — обнаженная, с широко раздвинутыми ногами… У ее ангелочка должно было выпасть перо из пухлой ручки. Поэтесса замолкла.

Александр отчасти был прав. Я была в обиде на весь мир за то, что он отнял у меня мою крошку. Что сломал ее, как куклу.

Выпив по чашке кофе, мы переместились в кафе неподалеку и сели за столик под зонтиком на улице. Было теплое послеполуденное время, совсем как в середине лета. Прохожие скидывали пиджаки, жакеты, мелькали платья с короткими рукавами. Но все-таки наступила осень — она ощущалась в воздухе.

— Эве хотелось бы пойти в кабаре, — обратилась я к Кате. — Может, вместе сходите, а мои усталые кости отдохнут?

— Чудненько, — обрадовалась Катя.

Как я заметила, общение с Эвой ей было в радость. Ее словно мучил голод по компании молодых. Они болтали как две подружки, понимая друг друга с полуслова.

— Ну надо же, четверо детей! — восторженно восклицала Катя. — Это как диплом о высшем образовании, выданный самой жизнью. Как бы я хотела иметь хоть одного ребенка, но мой Алешенька так измучен… зато у меня есть кошки… недавно прибавилась пятая. Можно сказать, я тебя перещеголяла… А в какое кабаре ты хотела бы пойти?

— Ну, может, в «Фоли-Бержер»…

Катя слегка скривилась:

— Туда ходят только бизнесмены и туристы… а танцуют там одни американские девушки…

Эва рассмеялась:

— Да-да, понимаю, троянский конь Америки.

— Что-что? — уставилась на нее Катя, но, занятая своими мыслями, не удосужилась подождать объяснений. — Можно заглянуть в «Фоли-Пигаль» или в «Balajo» [20], там хоть и дороговато, но атмосфера приятная… самый лучший ночной клуб… Иногда одиноким девушкам разрешают войти без билета…

— Но я не хочу на дискотеку.

— Да это никакая не дискотека! «Фоли-Пигаль» — один из самых оригинальных клубов Парижа. Там можно послушать рок, выпить хорошего вина…

Я видела, что у Эвы не осталось аргументов, что ей очень хочется пойти в «Фоли-Бержер».

— Катенька, один раз стоит посетить этот клуб, тем более, Эва там никогда не была, это ты у нас старожил…

— И то правда, будет о чем рассказать подружкам.

«Какие там у тебя подружки?» — подумала я.

Эва вернулась на рассвете. Раздевалась, стараясь делать это как можно тише.

— Я не сплю, — откликнулась я. — Ну как повеселилась?

— Супер. И Катя супер, только она очень много говорит и страшно быстро. Я половину из того, что она говорила, не разобрала. Ты не обижаешься, что я с ней пошла?