Тополь берлинский - Анне Биркефельдт Рагде Страница 46

— Дело обычное. Свиньи часто засыпают поросят. В «Норвежской свинине» даже проводят специальное исследование на эту тему. Разводят свиней, которые так не делают.

Она снова закашляла, сказала, что это очень интересно.

— Матери стало хуже. Твоей бабушке.

Она спросила, что случилось.

— Что-то с водой в легких. И кислородом. Сердце. Наверняка ерунда, но они позвонили. Я еду прямо сейчас. Да, пожалуй. Ты можешь… Ты виделась с Эрлендом вчера?

— Виделась. Очень было приятно, — сказала она, — он очень приятный парень.

— Ему скоро сорок, — ответил он.

Она не это имела в виду. Эрленду она передаст, они, скорее всего, придут в больницу вместе.

Он позвонил Маргидо.

— Они утверждают, что ей стало хуже. Вода в легких. Дают кислород.

— Значит, недолго осталось, — сказал Маргидо.

— Хочу лично в этом убедиться, — ответил Тур. — Тут у меня кофейник стоит на плите, глотну кофе и поеду. До встречи в больнице.

Нет, в больнице они не встретятся, потому что Маргидо едет на похороны, а две его сотрудницы тоже отправляются на двое похорон, всего у них три покойника, по пятницам хоронят чаще всего. Он никак не может пропустить мероприятие, сейчас одиннадцать, он доберется до больницы не раньше двух. В любом случае, он приедет, как только освободится. Повторил, что ей недолго осталось.

Маргидо всегда говорил о неприятном прямо, никак иначе, хорошо, что Тур догадался упомянуть по кофе, чтобы сократить разговор, и не рассердился на брата. За семь лет Маргидо ничего хорошего для матери не сделал, даже не приезжал в гости и не посылал цветов, или открыток, или что там еще положено, когда живешь отдельно. Эрленд тоже, конечно, но Эрленд — это особая статья. В последний раз, когда Маргидо был здесь, они с матерью чудовищно поругались, Тур-то сам в это время был в хлеву. У коров. Он соскучился по ним, вдруг ужасно по ним заскучал. Он уже был готов на все: даже мыть им вымя и чувствовать сладкий запах парного молока, смотреть, как они машут хвостами. Скучал по их мычанию и прочим звукам, надежным звукам, которые они издавали все время, с утра до вечера. Свиньи никогда полностью не заменят ему коров, никогда в жизни не бывало такого, чтобы корова заспала теленка. Он налил кофе в чашку и съел хлеб с теплым вареньем.

Лицо ее пылало, очевидно, от температуры. Как бы он хотел увидеть ее глаза, посмотреть в них. Эти сомкнутые веки сводили его с ума, но сейчас большая часть искаженного лица была закрыта кислородной маской. Аппарат, к которой она подключалась, посвистывал.

В палате были две медсестры, но они вышли, как только он сел на стул. Одна, уходя, похлопала его по плечу и коротко улыбнулась.

Он взял материну руку. Хорошо знакомую, натруженную руку. Как много поработала на своем веку эта рука, бывала повсюду: в ведрах для мытья полов, в кастрюлях с едой, держала спицу, собирала ягоды за амбаром. Он приложился щекой к руке и почувствовал холод.

Кожа пахла немного резко, как бывает под ремешком от часов.

Он поднял голову на звук открывающейся двери. Оба казались бледными, потускневшими, чуть ли не болезненными.

— Мы пришли как можно скорее, — сказал Эрленд и опустился на стул.

— Что говорят врачи? — спросила Турюнн.

— Я еще с ними не разговаривал. Она просто лежит здесь вот так. Очевидно, что-то происходит. Вирус. Сейчас их много.

— Я в ванную, — сказал Эрленд и заперся там.

Вода била мощной струей, но за звуком льющейся воды, явственно было слышно, что Эрленда тошнит.

Турюнн осторожно улыбнулась и сказала:

— Засиделись вчера допоздна. Говорили обо всем. Выпили много красного вина. И коньяка…

— Вы взрослые люди. Нет нужды передо мной извиняться.

У них было похмелье, им, значит, легко надираться в дорогом отеле, пока она лежит тут одна в больнице.

Лицо Эрленда, когда он вышел из ванной, было мертвенно-серым.

— Надо выпить немного сока, — сказал он. — Повысить уровень сахара в крови.

— И мне тоже, — поддержала его Турюнн. — Я знаю, где он стоит.

Оба исчезли за дверью, он опять посмотрел на материнскую руку. И на аппарат, где работа ее сердца обозначалась зеленой линией с маленькими пиками на каждый удар. И тут линия остановилась, стала плоской, замигала лампочка, видимо, одновременно раздался громкий звук сирены. Тур вскочил и сорвал с нее маску, схватил ее за щеки.

— Мама! Мама!

Прибежала медсестра, взяла запястье матери и прижала к нему два пальца.

— Что-то не в порядке с аппаратом? У нее есть пульс? — крикнул он.

Медсестра медленно опустила руку на одеяло.

— Мы ее потеряли, — сказала она. — Простите. При таком тяжелом состоянии надежды не было. А тут еще и осложнение. Сядьте, я принесу свечи.

Он кивнул и сел. Ее лицо. Оно разгладилось. Рот открылся. Он протянул руку и поднял ей веко. Под ним был желтоватый белок и взгляд, взгляд, которого он не узнал. Он отдернул пальцы, веко соскользнуло на место.

Сестра принесла белую свечу в подсвечнике и поставила на столик, отключила аппаратуру и зажгла свечу.

— С вами все в порядке? — прошептала она. — Думайте о том, что она не страдала. Просто тихо уснула, совсем без боли.

Кто-то засмеялся. Это возвращались Турюнн с Эрлендом, держа в руках по стаканчику сока. Он услышал звон льда в стаканах. Они остановились. Застыли.

— Она… — сказала Турюнн.

— Да, — ответила медсестра.

Эрленд подошел к кровати, поставил стакан на столик и погладил мать по щеке.

— Она теплая, — сказал он.

— Это потому, что у нее температура, — отозвался Тур. — Была.

Нет, этого не может быть. С этим ему не справиться.