Страна смеха - Джонатан Кэрролл Страница 45

– Анна...

– Что, Томас?

– Я не знаю, чего вы от меня хотите. Не знаю, действительно ли вы сказали то, что мне послышалось. Понимаете, о чем я?

– Да, думаю, что понимаю.

Когда я протянул к ней руку, рука дрожала. Это была моя левая рука. Левая – потому что, если Анна оттолкнет руку, не желая моего прикосновения, я смогу быстрее вернуть ту на место. Затем, уже на полпути, я понял, что не знаю, куда мечу. В колено, грудь, плечо? Но рука сама знала, что стремится к лицу. Медленно, по-прежнему дрожа, я коснулся Анниной щеки и почувствовал, что она горит. Анна взяла мою руку в ладони и, поднеся к губам, поцеловала. Потом крепко сжала ее – и положила на свое правое колено. Я чувствовал, что моя голова сейчас взорвется. Так мы и проехали остаток пути до ее “пикника”.

Анна – иначе не скажешь – отдалась мне целиком и полностью. Нет, никакого там садо-мазо – но я сразу ощутил, овладевая ею, что она позволит мне делать с ней все, что захочу, и сама сделает все, чего бы я ни пожелал. Она не рычала как тигрица, и не разжигала пламя безумной страсти, но порой я чувствовал, что ушел в нее до упора, дошел до точки, и что путь обратно предстоит ой какой нелегкий, прежде чем мы сумеем передохнуть, не говоря уж – насытиться. Позже, когда я спросил ее, затевался ли пикник ради этого с самого начала, она ответила “да”.

В ту ночь мне даже удалось заставить ее немного рассказать о себе. Происшедшее смело часть барьеров, и когда начало вставать солнце (мы переместились в ее двуспальный мешок, который пристроили около машины, на высоком холме с видом на луга и пасущихся коров), я уже знал, что из-за “знаменитого отца” она по уши нахлебалась того же, что и я. Она все повторяла, что ее опыт – ничто по сравнению с моим, но ее рассказы о друзьях детства, о старшей школе, об особом отношении и т.д. затронули столько знакомых струн, что у меня чуть голова не отвалилась от кивания.

Я рассказал Анне о себе без какой-либо скованности или неудобства.

Потом мы заехали в придорожную закусочную и взяли по “специальному шоферскому” завтраку: яичница, блинчики, сосиски, тосты – и столько кофе, сколько сможешь выпить. Я изголодался и уничтожил все до последней крошки. Когда я доел и глянул на Анну, она уже тоже подчищала тарелку, так что на фарфоре были опять видны белые и красные полоски. Положив руку мне на колено, она попросила Милли, официантку, принести нам еще кофе. Мне хотелось, чтобы окружающие знали, что Анна Франс здесь со мной и что всего несколько часов назад мы снова и снова любили друг друга на холме в двух милях отсюда. Я был изнеможен и счастлив и совсем не думал о Саксони.

После этого, пока Саксони не вернулась домой, я навещал Анну чуть ли не каждый вечер. Или она готовила ужин (не дай бог!), или я приходил позже и мы болтали или смотрели телевизор – но заканчивалось все неизбежно в постели. В час или два ночи я выбирался оттуда на подкашивающихся ногах и ехал домой; в машине у меня зуб на зуб не попадал.

Поначалу я был совершенно упоен собой. Меня хотела очаровательная Анна Франс. Шикарная дочь Маршалла Франса хотела меня – меня, а не сына Стивена Эбби. С другими женщинами часто так бывало: стоило им узнать, кто я, и в них будто переключатель какой-то срабатывал – если отец вне досягаемости, что ж, сойдет и сын. Знаете, каково это – трахаться с женщиной, которая видит при этом не тебя, а того, кого ты олицетворяешь?

В случае с Анной я предположил, что, если у нее и была какая-то другая, более прозаическая причина, заключалась она в том, что я писал биографию ее отца, а поскольку ей понравилось уже написанное, она хотела, чтобы я продолжал писать с тем же азартом. Ее тело, если уж говорить цинично, играло роль дополнительного стимула.

Думать обо всех этих сложностях, которые все равно скоро заявят о себе в полный голос, я не хотел. По утрам я работал, причем плодотворно, днем сидел в больнице, а вечером ходил к Анне Франс.

Врачам пришлось вставить в ногу Саксони особую спицу, так что ее пребывание в больнице затянулось. Эта новость ввергла ее в пучину уныния, хоть я и старался как мог ее развеселить. Я принес ей все написанное и попросил откорректировать, а любые замечания и предложения, сказал я ей, будут только приветствоваться. Она попросила купить коробку больших черных карандашей “Диксон бегиннерз”, а затем испещрила рукопись своими пометками. Редактором Саксони оказалась превосходным, и часто наши мысли были настроены на одну и ту же волну. Когда она давала карандашу отдых, то читала всевозможные биографии – Эндрю Карнеги, Эйнштейна, Делмора Шварца [75]– и делала массу выписок. Наверняка медсестры думали, что мы терпеть друг друга не можем, ведь мы все время спорили. Подпершись подушкой и выставив из-под одеяла загипсованную ногу, она сидела на койке и вовсю песочила меня, заглядывая в черно-белую школьную тетрадку. Такая же тетрадка была у меня (очередная пара сокровищ от “Ленивого Ларри”), и время от времени я кое-что в нее записывал, хотя и не так часто, как хотелось бы Саксони.

Может быть, она обостренно чувствовала свою беспомощность или заметила какую-то перемену во мне – но, хотя часто бывала резка и раздражительна, Саксони казалась хрупкой и неуверенной как никогда. Я же лишь еще безумней любил ее – но эта любовь не мешала моей близости с Анной.

Такого воодушевления, такой полноты сил я не испытывал больше никогда в жизни. Каждый день – каждый, без изъяна,– наступал не просто так, а со смыслом, и смыслов этих я мог сходу насчитать не меньше двух десятков. Ложась спать поздно ночью, засыпал я с превеликим трудом – несмотря на всю усталость,– так меня волновали мысли о грядущем дне. Я обожал все свои жизни сразу – писателя, исследователя, любовника Анны, мужчины Саксони. Но я также понимал, что этот вполне устраивающий меня мир в любой момент может рухнуть, а потом я, не исключено, буду скакать как на сковороде, пытаясь спасти то, что еще можно спасти. Однако спросите меня про самое потрясающее время в моей жизни, и я отвечу, что это, несомненно, были те осенние недели в Галене, пока не началась глухая зимняя пора.