Собачий вальс - Юлия Александрова Страница 44

Перед тем, как окончательно отключиться, она дёрнулась и задела локтем стакан с вином; тот опрокинулся, и красная жидкость растеклась по поверхности уродливой кляксой. Вместо того чтобы встать и убрать со стола, я впала в задумчивое оцепенение и, будучи не в силах пошевелиться, наблюдала за тем, как вино тонкой струйкой стекает на пол. Последние капли опускались вниз неторопливо, одна за другой, набирая вес и силу и словно замирая в нерешительности перед головокружительным прыжком, с лёгким свистом рассекали воздух и звонко цокали, разбиваясь об пол. Кап. Кап. Пауза. Кап… Звук их падения эхом отдавался в ушах, время растягивалось, и на несколько мгновений, которые показались бесконечно долгими, я погрузилась в пустоту без мыслей и эмоций. Мне было удобно, хорошо и очень спокойно.

Я могла бы просидеть так целую вечность, провожая взглядом падающие винные капли, но тут Люся беспокойно зашевелилась, её голова скатилась на бок, а рука с грохотом свесилась вниз со стола. Тогда я нехотя поднялась со стула и пошла наверх, вновь прокручивая в голове странный ночной разговор с маминой компаньонкой. Я не знала, как воспринимать сказанное Люсей, её пьяные признания и полубредовые намёки. В конце концов, она так ни в чём и не призналась. Ясно было лишь то, что она до сих пор мучается угрызениями совести о невинно убиенных щенках. Виктор Сергеевич умер от сердечного приступа: это подтвердила судебная экспертиза. Что произошло с моим отцом, она не сказала. Болтовня Люси по поводу крови виновных и её запойное пьянство (после десяти лет трезвости) можно было воспринимать и как раскаяние в содеянном, и как беспокойство чересчур впечатлительной натуры. Зрелище, представшее перед нашими глазами минувшим утром, было не из приятных, и вид дядюшки, распластавшегося на полу с раскроенным черепом, заставил нас всех поволноваться.

Если же обоим братьям помогли упасть с лестницы, то какие причины побудили кого-то из двух женщин поквитаться с ними? Я не верила в то, что двухкомнатная квартира старой карги была достаточным основанием, чтобы совершить убийство. Даже если и так, то это могло объяснить смерть Виктора Сергеевича, но не моего отца. Ворочаясь с боку на бок в своей кровати, я пыталась понять, что чувствую теперь по отношению к маме и её преданной подруге. Их обеих связывало какое-то общее знание. Они, возможно, сделали нечто, о чём жалели и чем тяготились, и я искала в себе возмущение, неприязнь или хотя бы осуждение их предполагаемого поступка. Ничего подобного не было. Проваливаясь, как в тёплую мягкую трясину, в беспокойный утренний сон, я вдруг заулыбалась от осознания того, что в нашей и без того странноватой семейке есть ещё и своя страшная тайна, разгадать которую не удалось даже проницательному следователю с красивыми серыми глазами.

Наутро я первым делом собрала вещи, разбудила Сару и лишь после этого спустилась вниз. Сёстры ещё не встали, от Люсиного ночного безобразия не осталось и следа, саму Люсю тоже нигде не было видно. Мама, суетившаяся на кухне, казалась несколько более напряженной и сосредоточенной, чем обычно, но старалась не терять присутствия духа.

— Люся спит в бане, ей нездоровится, — ответила она на вопрос, который я не собиралась задавать, и тут же деловито добавила. — Садись, позавтракай.

Теперь я поняла, для чего в предбаннике была оборудована комната с диваном, столом и кофеваркой — Люсино секретное пристанище на время её запойных отлучек. Я взглянула на часы: была половина одиннадцатого.

— Мам, спасибо, но мы позавтракаем в аэропорту, через полчаса такси приедет.

Она не ожидала ничего подобного и заметно растерялась.

— Как так? Сегодня? Ты даже не предупредила. Я думала, у нас будет время посидеть, поговорить…

— Уже посидели, хватит, — хмуро огрызнулась я, но вовремя осеклась, заметив, как искренне она расстроилась. — Да нет, мне правда нужно завтра на работу, а со всей этой суетой я забыла сказать. Прости, пожалуйста.

Мама совсем по-стариковски охнула и опустилась на стул как подкошенная, но я не нашла для неё слов утешения.

— Если нужна будет моя подпись на каких-то документах, позвони. Приехать в ближайшее время не смогу, но сейчас почти всё можно решить по электронке, так что…

Мама отрешённо кивнула, глядя в пустоту.

— Ну, я пойду собираться. Нам скоро выходить.

Ещё один кивок головой и лишь тактичное молчаливое понимание в ответ.

Пока мы с Сарой одевались наверху, мама успела разбудить остальных. Они ждали нас в прихожей, выстроившись плечом к плечу, как на школьной утренней линейке. Прощаться я не люблю, впрочем, это общая семейная черта. Наши прощания всегда столь же кратки и немногословны, сколь и приветствия: короткие объятия, троекратное прикосновение щеками и скупое напутствие напоследок: «Счастливо доехать» или «Ну, созвонимся». Так произошло и в этот раз, Сара даже не успела напустить на себя равнодушный скучающий вид. Раз, два, три, четыре, и мы свободны. Сухая и непреклонная, как метроном, Кристина, за ней — Кира с едва уловимым вопросом во взгляде, милая Карина, ткнувшаяся мне в ухо влажными губами, и, наконец, мама, маленькая сильная женщина с чёрными глазами-смородинами, совершенная в своей лаконичности и законченности образа. Они ни о чём меня не спросили, не упрекнули и не осудили мой неожиданный трусливый побег. Им не потребовалось объяснений, они и так меня поняли.

На заднем плане маячила блондинка Наташа, успевшая с утра по привычке нарисовать стрелки, припудриться и начесать жидкие волосы: её потерянное, полное непонимания и откровенной глупости лицо выглядело расплывчатым пятном, похожим на комок дрожжевого теста. Она выбивалась из ряда и не гармонировала с моими женщинами: строгими, тёмными, неподвижными и молчаливо-прекрасными. У Наташи не получалось молчать и сохранять спокойствие: не произнося ни слова, она будто бы без умолку молола языком, как базарная баба, и трепыхалась из стороны в сторону бесцветным желатиновым желе. «Нет, она точно не из наших, совсем другая», — подумала я, взглянув на неё. Всё-таки мы с сёстрами и мама похожи, какими бы чужими и далёкими мы друг другу ни казались. Выходит, хоть и странная, но семья.

Собаки дружно лаяли нам вслед, пока мы катили чемоданы по дорожке в сторону калитки к припаркованному на обочине такси. Колёсики розового чемодана Сары перескакивали по неровной поверхности и явственно напевали: ‘Goodbye-goodbye-bye-bye’, — их ритм никак не хотел укладываться в долгое русское «до свидания». Колёса моего чемодана вторили Сариным, не столь звонко и уверенно, но так же на две доли: ‘Good-bye-good-bye’, — или это было «про-щай», кто знает? Перед тем, как сесть в такси, я обернулась. Окнá кухни не было видно из-за ветвей тощих яблонек, но я знала, что мама стоит возле него и смотрит — я безошибочно почувствовала её взгляд. Возможно, плачет, но совсем чуть-чуть, практически незаметно постороннему взгляду, лишь глаза блестят несколько больше обычного. Странные мы существа, женщины! Плачем по любому поводу, то навзрыд, зарывшись головой в ладони или подушку, а то гордо вздёрнув голову на вытянутой шее, и наши слёзы, не находя выхода, возвращаются обратно в копилку, чтобы в следующий раз хлынуть нескончаемым потоком, смывающим всё на своём пути. Она, наверняка, и тогда плакала. Он лежал у подножья лестницы со сломанной шеей, а она рыдала на верхней ступеньке, утешаемая Люсей. И непонятно было, кого больше жаль: себя или его, свою загубленную жизнь или его — закончившуюся.