Шаутбенахт - Леонид Гиршович Страница 44

— «Твой дом», — чтец откашливается. — Перевел Салье.

Спасай свою жизнь, когда поражен ты горем.

И плачет пусть дом о том, кто его построил.

Ты можешь найти страну для себя другую,

Но душу себе другую найти не можешь!

Дивлюсь я тому,

Кто в доме живет позора,

Коль земли Аллаха в равнинах своих просторны.

Самим лишь бы за кордоном оказаться, а там и Аллах велик.

Как угорелые мчались мы с женой по Арбату из нидерландского посольства в австро-венгерское, чтобы успеть до обеденного перерыва сдать свои лиссэ-пассэ «на предмет получения» австрийских транзитных виз. Затем с легкой душой и с сознанием сделанного дела мы пошли в кафе, тут же на Староконюшенном, в соседнем доме, и в баре заказали по двухрублевому коктейлю. Это было хотя и жирновато, но вкусно (кому-то уже видится коктейль по-карски). Мы предвкушали заграницу: «мы», беспрепятственно входящие в посольства (посольства! иностранных государств!), «пьем коктейли», национальный капиталистический напиток: желтая жидкость поступает в рот по фистуле, сверху к которой присасывается кончик языка, а снизу ледышка, окруженная нитями нерастворившегося ликера, под ледышкой три консервированные вишенки; а пьем все это дело за стойкой бара в кафе, построенном «мосгоржил — чего-то там — проектом» при участии югославской строительной фирмы из города Нови Сад, о чем гласила прикрепленная к двери металлическая табличка на русском и сербском языках. Впереди два часа ожидания («Ihre Papiere werden in zwei Stunden fertig sein»), того праведного безделья, которым никто тебя не смеет попрекнуть. Но тут Сусанна — такое старообрядческое имя носит моя жена — спохватывается, что оставила в голландском посольстве свой японский зонтик, и вот я снова на Арбате. После энергического объяснения с милиционером, дежурившим у посольского двора, зонтик мне возвращен. Однако прогулка моя на том не закончилась. Под наплывом каких-то смутных воспоминаний я сворачиваю на Моряка-Бровнюка, выхожу на Герцена-Скерцена, спускаюсь до Манежной и сворачиваю к «Националю». Как и следовало ожидать, вскоре по асфальту пробежали барашки пыли, налетевший вихрь закружил людей, понес их с глаз долой, распихал по парадным, магазинам, квартирам друзей, ну, куда еще? Не знаю, право, в метро… и все только ради одного тайного слова, обращенного ко мне из глубины космоса, не того, где звезда с звездою говорит, а того, тоже теряющегося в ледяной бесконечности, где косточка с косточкой перестукивается. И не приведи Господи, чтобы кто услыхал. «Хочешь старуху?» Это взывала ко мне беззубая карга, согнутая пополам, так состоялось наше прощание. А после опять выглянуло солнышко, забегали люди. Стремителен поток жизни, в котором мой по весне разлившийся коктейль — от ледышки не осталось и следа — был далеко не последней струйкою. Допив со дна высоких стаканов водянистые его остатки, мы с Сусанной слезли с табуреток, тоже высоких, и отправились за австрийскими визами.

Необычайный по яркости и пронзительности сон приснился мне под иерусалимским небом на исходе Войны Судного дня. В тот день нашему творческому коллективу (что за коллектив такой — несущественно, да и совсем неинтересно), возглавляемому человеком по имени Палестине Палестини, предстояло совершить поездку в северном направлении, иными словами, вдоль иорданской границы. Синьор Палестини, маленький сухарик с редкими волосами, принадлежал к клану миниатюрных созданий, чьи узкие брючки тщательно выутюжены, туфельки доблестно начищены, а волосики зализаны. Осанистость вязалась с должностным положением, избавляя Палестино Палестини от неизбежной комичности, присущей амбициозным коротышкам. Дополним портрет одним штришком: маэстро Палестино бойко говорил по-русски, будучи родом из Бессарабии.

Последняя неделя у нас прошла в приготовлениях к поездке, — по-видимому, это в сочетании с общей атмосферой и дало себя знать в приснившемся мне сне. Сон же был таков: на открытой площадке ЦПКиО, где в фестивальные дни шли сдублированные фильмы, на глазах у многотысячной толпы вешали Палестино Палестини. Сон не шел у меня из головы, ибо всякий раз, сталкиваясь с маленьким да удаленьким маром Палестини, я вспоминал его жалкое подобие, связанного по рукам и по ногам бедняжечку, в неимоверном страхе извивавшегося в руках палачей. И покуда мы слонялись перед Имкой (Y.M.C.A.) в ожидании автобуса, я ловил себя на мысли, что мне знакома природа этого постыдного, расслабляющего антимужского страха перед насильственной смертью, что я вот-вот назову ее, но конкретные очертания, до которых уже, казалось, сгустилась неопределенность, вдруг вновь расплывались.

Мы тронулись только с наступлением сумерек, огней, естественно, на улицах не было никаких. Патруль следил за тем, чтобы не забывали опускать жалюзи, автомобильные фары, пять недель как замазанные синей краской, жили внутренней жизнью — между тем ревнители старины учили, что на фары полагается надевать железные колпаки с прорезями. Вскоре совсем стемнело, и уже тщетно пытался увидеть я в окне еще что-нибудь, кроме собственного отражения. Миновали какой-то городок. Вдруг по правую руку буквально в километре от нас — россыпь огоньков, ну никак не вязавшаяся с тревожно-затемненным состоянием нашей души.

— Иорданская территория, — обернулся ко мне Нафтали. — Их король на войну не пошел.

Нафтали рослый, с покатыми плечами и небольшим арбузиком, каковые созревают с годами у людей, в принципе не склонных к полноте. Аккуратно вправленные в брюки, арбузики эти — несбыточная мечта для целой гвардии пузанов. Еще Нафтали плоскостоп, его лицо, стянутое со всех сторон к носу, с маленькими беспокойными глазками, напоминало мордочку пушистого пугливого зверька. Выражение постоянной тревоги только усиливалось благодаря рассказам о галантных похождениях, чем он обыкновенно занимал общество, по преимуществу дамское. Болгарский сефард, Нафтали знал по-русски, хотя до мистера Палестини ему было далеко.

Другой мой сосед, Шимон Хаит, относился, как сказал бы Жора Б., к польскому набору. По его словам, нет такой армии, в которой бы он не служил. Он постоянно развивал оригинальные военные теории. Согласно одной из них боеспособность армии зависит от языка, на котором ругаются ее солдаты. По этой причине Красную армию он считал непобедимой. Мы позволим себе заявление в духе Солженицына (вторично воссияло это имя на наших страницах), ибо нам недосуг обосновывать свои слова более, нежели они сами себя обосновывают: русский мат столь сладостен, не говоря об особой трагической значимости его в нашу эпоху, что всякий, кто внимал ему хоть раз, не в силах его позабыть.

— Так-то, так-то и так-то, — материл Шимон Хаит огоньки за Иорданом — и хлопал себя по одному месту. Место это было кобурой. Он всегда ходил с пистолетом, который с готовностью эксгибициониста всем демонстрировал.

— Шимон, вы уже убили из него кого-нибудь?

— Из этого — нет.

Он сделал сосательное движение. Короткошеий и коренастый, Шимон производил впечатление человека, подтачиваемого изнутри каким-то тяжким недугом, — из-за его систематических самопосасываний, что в моих глазах свидетельствовало наличие скрытого ноющего органа, «посасывающего».