Дни гнева - Сильви Жермен Страница 44

Вторым был Гюге Кордебюгль. Он больше не крал белье по дворам да по лугам. И вообще почти не выходил из дому, окончательно запершись на Среднем дворе. Однажды утром его старый петух Альфонс замертво свалился с насеста. Нового Гюге заводить не стал. Он зарылся в прошлое, перебирал одни и те же образы, запечатленные в памяти. Обнаженный Симон на лугу Мопертюи, Симон и Рузе на дороге, багроволицый Симон с пылающей, облитой потом кожей, раздвоившийся Симон, которого он приютил и спрятал, чье ложе украсил цветами. Тот Симон, что исчез утром, оставив пустую, усыпанную завявшими лепестками постель. Тот, что ушел под дождь, в леса, чтобы уснуть навеки на каменном ложе реки. Бешеный Симон, неугомонный, переменчивый, являющийся каждый раз прекрасным на новый, удивительный лад. И Кордебюгль ждал нового его явления, нового превращения. Разве, исчезнув однажды зимним вечером верхом на воле, он не явился вновь посреди весны, шагая рядом с тем же волом? Симон скрылся в туманной дымке и обнаружился на дне потока. Пройдет время, и он снова вернется. В другое время года. Гюге Кордебюгль ждал его возвращения. Комната для него была всегда наготове. Когда придет Симон, он даст ему ключ, а сам будет стеречь его сон, бережно охранять его грезы. Может, он снова приведет за руку зеленоглазого двойника? Нет, ведь то было просто его отражение, отделившееся от поверхности какой-нибудь дождевой лужи, чтобы не расставаться со своим статным хозяином, теперь же это отражение, наверно, растворилось в бурной реке.

Третьим был Амбруаз Мопертюи, все ждавший свою Живинку. Зеленоглазую, юркую, как змейка Вуивра. Красавицу, что покоится там, на лугу у Йонны, или исчезла в волнах Кюры. Она повсюду: мелькает то там, то тут, резвится в окрестных лесах и речках. Она дышит в утренней росе и в прозрачном ключе. Спит в тени кустов, на прибрежной гальке. «Цикада спит в кустах, / Ее ты не буди, / Пусть звонкий щебет птах / Разгонит сладкий сон, / И шелест мягких трав, / И стрекозиный звон. / Красавица придет / С корзинкою в руке, / В ней ягод сладкий мед, / Росинки на цветке». Чудо-змейки Вуивры не умирают. И даже не стареют. Они вступают в мир, как в хоровод, скользят во времени, как в танце. «Скорее с нами в пляс, / Все пляшут, посмотри…» Это так весело. И старый Мопертюи все смеялся и смеялся. Вуивры не умирают. Они проникают людям в сердце, извиваются у них в ладонях, поют в их снах, плавают у них в крови. Они бессмертны. Та, что ушла, вернется вновь. «Погромче пой, цикадам / Настало время петь, / Гляди, уже орешник / Успел зазеленеть».

Поля и леса пришли в запустение, дома стояли открытыми для любого вора. Хутор обезлюдел. Из всех братьев Мопертюи остались только двое младших, но и они готовы были уйти. Война забрала мужчин со дворов Гравелей и Фолленов, и почти никто не вернулся. Не в лес, а на войну уходили мужчины, уходили и не возвращались. Уцелевшие же тоже оставляли хутор вместе со своими домочадцами. Да и сплавом больше не занимались. Не стало ни лесорубов, ни плотогонов. Все ушли в города!

И снова дождь растопил снега. Исчезли все следы. Отпечатанные на снегу, заиндевевшие, вмерзшие в землю. Все следы минувшего. Пошел дождь, и стерлись следы человеческих ног, звериных лап и копыт. Все можно начинать сначала. Но некому заводить новую повесть, некому бередить память.

Вновь загудела земля, небо озарилось новым светом, золотистым, трепетным сиянием. Живым, влажным щебетом огласилась округа. То первые весенние стаи перекликались и спорили за место с верхушек еще голых деревьев и с крыш заброшенных хлевов и амбаров. С самой зари их пронзительные голоса звенели в тишине, как надтреснутые стеклянные колокольчики. К вечеру же разносился хриплый гвалт грачей, возвращавшихся в родные леса. Их стаи летели рокочущими тучами между днем и ночью, между вчерашним и сегодняшним днем. Что было вчера, бесследно сгинуло, а сегодня — ничего нет.

Еще недавно, еще вчера здесь жила прекрасная девушка. Где она? Спит, как думает полуживой безумный старик. По сию пору прислушивается он к птичьему гаму, стараясь различить стрекот цикады и стрекозиный звон в зарослях крапивы вокруг обветшалого сарая. Все ждет, пока она очнется от сладкого сна. «Живинка, — шепчет старик. — Живинка моя, ну запой же!» Его злобный и горький смех иссяк, лишь усмешка кривит его губы. Вот и она. Живинка, все ближе. Легко проходит сквозь стены его лачуги. «Красавица придет / С корзинкою в руке, / В ней ягод сладкий мед, / Росинки на цветке». Она пролетает сквозь стены и сквозь тело старика, чуть наклоняется и, как цветок, легко срывает его взгляд, его дрожащую улыбку, его шумное дыхание. Та, что ушла, та, что вернется вновь.

Когда стариков настигает смерть, ей хватает легкого усилия. Достаточно пресечь дыхание, которое уже давно чуть держится, как засыхающий стебелек. Достаточно вылущить крупицы безумия, застрявшие в их душах, как в сухих, хрупких стручках. И все-таки в самый последний миг старость упирается — минувшее никак не отживет в них. Они все ждут того, что миновало. В последний миг старик вдруг вцепится в горошинки безумия, затвердевшие и отполированные закоренелой яростью, как стертые благочестивыми перстами четки Эдме. Сама Эдме уже отошла, растворилась наконец в голубом сиянии смерти. А старый Мопертюи все не сдается. Как норовистая лошадь удила, грызет он горькие зернышки безумия, привыкнув к их вкусу. Но девушка-змейка отнимает их и растирает в пыль. Старик застыл с открытым ртом. А дева упорхнула в окно. Смерть приняла обличье девы, той, что вернулась. Старики не умеют отличать прошлое от настоящего, сказочную Вуивру от зеленоглазой Живинки, любовь от ярости. А Амбруаз Мопертюи родился стариком.