Прощание с осенью - Станислав Игнаций Виткевич Страница 44

Но пока что faute de mieux [40]обед у господина Берца. Все встали и перешли в салон на кофе с плантаций самого раджи Балампанга (должен был присутствовать лично, но прислал только кофе) и ликеры, сделанные из плодов более сотни видов дерева хе-хе с добавлением эфирных масел, которыми провоняли бразильские мухоловки (впрочем, были и обычные, но их никто не пожелал пить).

Пригубив кофе и выпив большой перанг «камолли-бемба» с тремя кружочками, Геля проскользнула в свой «девичий» будуарчик. В то же самое время (как в кино) пьяный в дым Атаназий встретился в «некоем месте» с Логойским. Вконец пронаркоченный Ендрек с припудренными кокаином усами стоял неподвижно, уставившись в плитку красного мрамора из Новой Зеландии, причем только в нее одну. Вне ее мир для него в этот момент не существовал, кокаин сотворил с ней непостижимое чудо. Потом он хотел было изнасиловать Атаназия, но тот решительно воспротивился, сославшись на то, что слишком много выпил и сам не знает, что сделать с собой.

— Вот тебе «коко», — нежно говорил Логойский, — прими чуток, моментально протрезвеешь. — И совал ему под нос стеклянную трубку, полную белого блестящего порошка. Пара пустых трубок уже валялись у него в карманах.

— Точно протрезвею? Ничего больше?

— Само собой. Прими чуток, — говорил хитроумный кокаинист; совращение всех на отраву было его, впрочем, как и всех других «дрогистов», манией.

Атаназий принял щепотку, во всяком случае не как наркотик, а лишь как отрезвляющее средство. И в самом деле протрезвел. Какой-то напоминавший карболку душок и ясность в голове. Но какая-то немного другая... Его нос одеревенел, и он ощутил приятный холодок. О да, мир — то есть пока что только Ендрек и «некое место» — показался ему несколько иным. Все как-то сразу лишилось налета трагизма. Да, определенно было хорошо. Теперь можно было поговорить с Гелей. Этот пресловутый кокаин — ничего страшного, легкое средство от похмелья. Он употребил как раз столько, чтобы эти два яда сцепились друг с другом, при небольшом преобладании «коко». Но через минуту странность начала усиливаться, потом застыла, и стало хорошо, очень хорошо. Его тягостное настроение развеялось как пух цикория. Атаназий убежал от ластившегося к нему Логойского. Все представлялось как-то иначе. Он принялся искать Гелю и, неизвестно когда, оказался в ее комнате.

А в то время, когда (как в кино) Геля, устроившись на кушетке, в легком подпитии, думала: «Я наверняка бесплодна, потому что после такой ночи, как тогда с Азиком... Теперь — Саломея призывает святого Иоанна. Он должен быть очень косматым. Только он. Ладно, пусть остается таким, каким хочет. Сегодня, именно сегодня». Вихрь, южный, жаркий — «тот самый», что был тогда перед костелом после венчания — завыл в вентиляторе. Геля почувствовала такую свободу и такую уверенность в себе, какую мог бы иметь и наверняка имеет ягуар в джунглях. Она напрягла волю чуть до разрыва ганглиозных сочленений в «том самом месте». После минуты ожидания, которая сама (да) едва не лопнула от перенапряжения воли, это произошло. Шагом злого зверя вошел Атаназий. Он выглядел трезвым. Несусветный огонь полыхал в его зеленых глазах, громадные, как у кота в темноте, зрачки блестели красным пурпуром внутреннего глаза, когда он проходил рядом с лампой. «Ах, если бы ко всему этому он был настоящим князем или известным артистом. Но не следует требовать слишком много, не следует, надо брать, что доступно, брать, брать». Эти глаза были сверхсознательные, зловещие, горящие, скорее испепеляющие и злые — и тем не менее они жаждали страданий, физической боли, а скрытая за ними душа терзала ее своей неуловимостью и скрытой изменой, обманом. Это был тот единственный — «Князь Тьмы». «Если он весь такой, то я, наверное, умру от наслаждения, я не переживу этого — и это в это. О, Боже! Что такое клятвы, даваемые недостойными слугами Твоими по сравнению с такой любовью. Да — это любовь». Кощунства возбуждали ее еще больше. Атаназий стоял молча. [Он прекрасно выглядел в новом фраке. Были заметны определенные деформации...] Геля задрала ноги вверх и, ничего не говоря, сняла какие-то пречудные сверхтрусики.

— Возьми меня, — сказала она этим своим идущим из нутра жутким голосом. — Во всем мире только мы вдвоем понимаем это дело, это в это и все такое: как символ, как общую силу, как взрыв единоличностной монолитной тайны самой по себе, а не подлую борьбу скотов — то есть любовь, а не эти твои телячьи нежности.

Она бессовестно врала, питаясь его упадком, она свято верила во все, преклоняясь перед его мощью — воображаемой или реальной — все равно, — «как королева с лакеем» — еще подумалось ей. И тут же: «Почему именно он, ведь я могла бы и какого-нибудь принца крови. Зачем эта жалкая кукла, а не кто-нибудь другой?» Такова любовь... Атаназий рухнул на нее как башня, проглотившая сорокадвухсантиметровый снаряд, и неотразимым толчком кровавого вала куда-то под самое сердце пригвоздил ее к себе, завоевав навеки. И только что произнесенная ложь на мгновение стала истиной. Это было наслаждением. Словно машина, он овладел ею два раза, ненасытно, стремительно. Он даже не успел задуматься над тем, девственница она или нет. А она с болью страшного отвращения и триумфа, с чувством невыносимого, взрывающего все вокруг блаженства уже предавалась предстоящему покаянию. Она пока не знала, что ей следует делать для того, чтобы быть счастливой, не знала себя, еще не проникла в свой садизм. Нет, не было для нее любви на этом свете. «Что за несчастье быть такой», — подумала она с величайшей жалостью к себе самой. Впрочем, и в этом было нечто такое, что выходило за рамки ее жизненного опыта. Но пока еще не то, не то. «Я должна замучить его и поиметь еще много других одновременно», — да, возможно, в этом решение. Только сейчас она ощутила боль в задетом пулей предплечье. Для Атаназия, при его легкой накокаиненности, происшедшее было верхом всего. Ничего подобного он себе даже не мог представить.

Было слышно, как отпирают дальние двери. Она оттолкнула его и пихнула в спальню. Она слышала, как он входит в ванную. Она поправляла волосы перед зеркалом, когда вошел папа. Трусы лежали на кресле. Он не заметил этого.

— Началось. В пригородах уже стреляют. Брюизор атакует город по всему периметру. Четыре полка сдались. Что там такое? — спросил он, заслышав плеск.

— Юзя моет ванну. А что бы ты сделал, папа, если бы я в качестве простого вывода из христианства, не католицизма, выбрала бы коммунизм?

— Я сам об этом думал сегодня, разговаривая с этим Темпе. Ох и каналья! Но я воздержался и стал социалистом-крестьяноманом. Это должно случиться. Я должен прожить себя до конца, создавая нечто великое, а только там такое возможно. Понимаешь? Как рука?

— Понимаю, между нами не может быть недопонимания. Рука в порядке — немного болит, но не очень.

— Люблю тебя, Геля, одну тебя, — прошептал Вельзевул-Таракан, сжимая дочку в безумных объятиях. — С тобой я никогда не поступлю, как король Лир, даже если я все потеряю, ты останешься у меня — госпожа Препудрех ты будешь называться или еще как, мне уже все равно. А когда то самое придет, будь чем захочешь. Как повелит тебе твой демон. Об одном только прошу: то, что тогда было, это в последний раз? Ладно?