Принцесса специй - Читра Дивакаруни Страница 44

Весь вечер я не могу успокоиться. Меряю шагами магазин вдоль и поперек, мучаясь мыслью: что может помочь мне выглядеть лучше? Не красивой, нет, это невозможно, но хотя бы не такой старой, чтобы это не так бросалось в глаза.

Тило, с каких это пор тебя волнует чужое мнение?

Я волнуюсь не за себя. Это его я хочу избавить от насмешек толпы.

В одной чаше я смешиваю кипяченое молоко и порошок из листьев дерева ним, убивающих всякую хворь. Смазываю раствором шею и скулы, кожу под глазами. В волосы я втираю вымоченную мякоть пулпа, собирая свои седины в пучок. Я тру свою единственную американскую выходную одежду в раковине мылом Санлайт, с искусственным запахом. Истекает ночь. Минуты капают, как вода с мокрой одежды. Ним сушит и натягивает кожу. Голова зудит. Волосы колосьями тычутся мне в лицо.

Однако после того как я все это сделала, на моем лице — все та же смятая кожа, на моих плечах те же пакли волос, жесткие и серые, как джутовые нити, которые вплетают в дерюгу.

О, Принцесса, что ты воображала? Голос специй как звонкие капли, сухой смех пляшет надо мной, в моем огорчении. Если ты хочешь настоящего изменения, то следует использовать нас по-другому, призвав всю нашу силу. Ты знаешь, как.

Специи, как вы можете так говорить? Я не должна использовать свои чары для себя самой.

Для себя или для него — где для тебя кончается одно и начинается другое.

У них такой тон, будто они пожимают плечами, считая, что все это очевидно.

Для меня это не так, и я с испугом думаю: почему они это говорят, ведь они должны знать гораздо лучше меня, что правильно, а что нет.

Из внутренней комнаты послышалось пение: приди, Тило, возьми нашу силу, мы с радостью отдадим ее той, что так верно служила нам. Корень лотоса и абхрак, амлаки и самое главное — макарадвай, король специй. Мы ждем твоих приказаний. Используй нас для радости, для любви, для красоты, ибо мы созданы, чтобы это дарить.

Пение — как легкое покалывание по всему телу, влекущее меня. Приди, Тило, приди. Моя голова заполняется образами: та Тило, какой я могла бы стать, лицо Равена, когда он меня увидит, наши тела, прильнувшие друг к другу, сплелись в экстазе.

Я начала приближаться к внутренней комнате. Песня гремит, каждый слог пронизывает иглами все мое существо.

Моя рука почти толкает дверь, ладонь пульсирует на деревянной поверхности, которая кажется мягкой, словно вода. Вселенная рассыпается на частички и собирается в новые формы.

Но — вспышкой молнии — я вдруг осознаю, что это ловушка. Стоит мне нарушить этот самый священный запрет — и я обрекаю себя на отзыв.

О специи, все эти годы вы были моим единственным смыслом жизни, не наказывайте меня таким искушением. Вы по-прежнему высоко вознесены в моем сердце. Не убивайте меня, не свергайте в пропасть, где я буду ненавидеть и вас, и себя.

Они замолчали.

И затем: пусть так. Мы подождем. Но мы знаем, ты все равно придешь на наш зов. Коль скоро ты услышала нашу песню, уже позволила увлечь себя ритмом желаний, что глубоко коренятся в человеческой природе, однажды ты не устоишь.

О специи, только и могла сказать я, бессильно опускаясь на жесткий пол, где так и промучилась без сна всю эту ночь. Мой голос устал от уверений, в которых неразрешенность. Разве я не могу любить и вас, и его? Почему я должна выбирать? Ответа не было.

В окне утро, как разломанный на половинки апельсин, мягкий и сочный. Но тем глубже обозначены борозды на моей коже, тем яснее видны переплетения вен. Я стою в своем коричневом наряде, печальная, как старые листья, и почти желаю, чтобы Равен не пришел.

Но он появляется, и снова выражение удовольствия в его глазах, как будто под его взглядом рассеивается моя оболочка и он видит то, что за ней. Он берет мою руку, и на моей удивленной щеке — прикосновение его губ, одновременно жестких и нежных.

— Ты поедешь? Я не был уверен. Я всю ночь гадал и не мог уснуть.

— Я тоже, — улыбнулась я. Все тело и сердце охвачены единым радостным биением. Равен, ты не знаешь, кто я такая, — и никогда не узнаешь, как дорого мне обойдется эта экскурсия и с какой готовностью я заплачу эту цену.

Наверное, это и есть любовь.

— Посмотри, — сказал он, разворачивая сверток, — я тебе кое-что принес.

Оно струится по прилавку, из тонкого, как паутинка, полупрозрачного шелка, сверкающее, как роса. Я беру его в руки, оно длинное, спускается до самого пола, и белое, как ранний рассвет. Самое прекрасное платье, которое я когда-либо видела.

Я положила его обратно.

Мудрейшая, которая предупреждала нас, наблюдая с грустью, как наши тела старятся в пламени огня Шампати, могла ли ты предвидеть такое? От сожалений все переворачивается у меня внутри.

— Я не могу надеть его, — бросила я.

— Почему?

— Оно слишком модное. Это для молодой женщины.

— Нет, — возразил он, — для красивой женщины. А ты и есть такая женщина, — и провел ребром ладони по моей скуле.

Специи пристально наблюдают, мысли их скрыты. Подстраиваются под каждый мой трепетный вздох.

— Как ты можешь говорить это, Равен? — я чуть не плачу. Сдерживая гнев, я тяну его к окну, к беспощадному свету.

Голос внутри меня умоляет: не надо.

Но нет. Если мне суждено потерять его — пусть это случится сейчас, когда коварная стрела любви не проникла безнадежно глубоко в мое сердце.

— Ты разве не видишь? — кричу я. — Я уродина. Старая уродина. Это платье на мне — просто смешно. И мы с тобой вместе — это нелепо.

— Тихо, — ответил он, — тихо. — И его руки обнимают меня, его губы на моих волосах как утешение. Мое лицо уткнулось ему в грудь, в мягкую ткань его белой рубашки, пахнущей свежестью ветра. Через нее ощущается тепло его кожи, гладкой, как шелковое дерево.

Как мне описать это чувство вам, тем, кого обнимало столько мужчин, что вы уже и забыли, когда это произошло впервые.