Тайны Ракушечного пляжа - Мари Хермансон Страница 44

— Мне правда жаль, что я тебя напугала. Даже не знаю, что на меня нашло. Что-то подтолкнуло меня сюда поехать. Я достала запасной ключ из раковины. Я ничего тут не тронула. Просто хотела посмотреть, а потом меня безумно потянуло в сон. Вчера засиделась допоздна. Я улеглась на старую кровать Анн-Мари и заснула.

Тут он немного расслабился.

— Улеглась на старую кровать Анн-Мари?

Он опустил взгляд в пол, почесал подбородок, и когда он вновь поднял глаза, его лицо смягчилось. В уголке рта мелькнул намек на улыбку.

— А перед этим ты перепробовала остальные кровати? Как та девочка из сказки? Мы даже сделали рекламу на этот сюжет.

— «Медвежья кровать»? Это когда она ложится сначала на жесткую сосновую кровать, потом на мягкую, в которой она почти утопает, и наконец находит ту, что надо?

— Ты это видела?

— Да. Она довольно забавная.

— Моя идея.

— Так ты работаешь в рекламном бизнесе?

— Да. Хочешь чаю? Я испек хлеба. Думаю, он как раз остыл.

Пока Йенс заваривал чай, я сидела за кухонным столом и рассматривала его. На нем были джинсы и вязаный свитер цвета морской волны, который выглядел так, будто его купили в секонд-хенде еще в сороковые годы, но на самом деле было видно, что это дорогая вещь. Красные овальные очки он сменил на круглые оранжевые. Пока Йенс возился с ковшиком и чайными чашками, он все время весело и непринужденно болтал. Периодически поглядывал на меня через плечо. В его манерах ощущалась своего рода профессиональная обходительность, мягкая, но прохладная, ни к чему не обязывающая; я так завидую людям, владеющим этим искусством. Сама я закрыта жесткой ракушкой, как мидия, и когда кто-нибудь меня разломает, наружу выплескивается слизистая масса. Сразу вся! Это достаточно неприятно.

На столе в оловянных подсвечниках стояли две свечи. Йенс зажег их, погасил верхний свет, сел за стол и налил чаю. Я намазала кусок хлеба маслом и, прежде чем сунуть его в рот, немного помедлила, я так часто делаю, когда ем у чужих людей. В детстве мне всегда не хотелось есть в гостях. Даже пирожные, мороженое и торты. Из-за этого меня считали избалованной, и мама вечно за меня краснела. Теперь я знаю, что это естественная реакция. Есть у чужих людей — дело серьезное. Когда чья-то пища попадает ко мне в желудок, эти люди обретают надо мной власть. Если ты ешь их еду, то отдаешь себя в их руки. Поэтому-то горные пленники и отказывались есть у троллей, как бы ни были голодны.

— Значит, дом по-прежнему ваш? — спросила я.

Хлеб еще не успел остыть, он был немного вязким в середине и очень вкусным.

— Он принадлежит маме. Но она здесь никогда не бывает. Она живет на Готланде. Можно сказать, что она ушла в монастырь. Хотя теперь так, похоже, не говорят. Она называет это чем-то вроде коммуны. Она вместе с еще семью католичками живет на хуторе, где они разводят овец и выращивают овощи. Я не виделся с ней несколько лет. Мама не хочет, чтобы к ней приезжали. Но мы иногда созваниваемся. Думаю, у нее все в порядке. Она давно не казалась такой веселой.

— А Оке? Он где живет?

— Оке умер.

— Я как-то читала, что у него был инфаркт, — сказала я.

Мне вспомнились газетные постеры с фотографиями исхудавшего Оке и какой-то крашеной блондинки с немного вульгарной прической.

— В тот раз он выжил. Жаль, что он не умер тогда. Я правда так думаю. Тогда его еще уважали. Ему бы написали длинные красивые некрологи, задали бы всем известным деятелям культуры вопрос: «Какие воспоминания у вас связаны с Оке Гаттманом?» — и те припомнили бы кучу всякого хорошего. Никто бы не сказал, что его последние публикации вышли уже несколько лет назад. Ведь раньше папа отличался невероятной продуктивностью. Возможно, сочли бы, что он умер в период своеобразной творческой паузы.

— Но его спасли. Мона, с которой он тогда жил, нашла его в туалете, отвезла в больницу, и там его снова поставили на ноги. Он утверждал в газетах, что побывал в мире ином, но его воскресили. Возможно, с излишней долей драматизма. Думаю, он несколько преувеличивал. А потом я часто задавался вопросом, не пожалела ли Мона о том, что помогла его воскресить. Ее жизнь превратилась в форменный ад. Он окончательно спился, и когда ее силы наконец иссякли, отец совсем утратил почву под ногами. Ушел в непрерывный запой. И все пошло прахом. Пригородная ночлежка за счет социальной службы. Потом не стало даже этого. Он оказался на улице. И в 1989 году он просто замерз. Можешь себе такое представить? Мой папа стал бомжом. А мы узнали об этом, только когда прочли свидетельство о смерти. В последние годы никто не поддерживал с ним отношений, ни я, ни мама, ни сестры.

Я попыталась представить себе Оке Гаттмана бомжом. Это оказалось на удивление просто. В моем воображении его румяное лицо легко становилось еще более ярким, красновато-отечным и небритым. Я так и видела, что его светлые, взъерошенные волосы взъерошены еще сильнее, поседели и свалялись. Его немного заносчивую манеру поведения, излишнюю многословность, которую я тогда принимала за уверенность в себе, я позднее неоднократно наблюдала у разных представителей неблагополучных слоев. «Я все же кое-что собой представляю, я не такое дерьмо, каким кажусь на первый взгляд». Самоутверждение. Мне пришла в голову мысль, что я вполне могла его где-нибудь видеть. Скажем, на скамейке в парке. Грязный, вонючий слизняк, проходя мимо которого я ускоряла шаг. Оке Гаттман. Силы небесные.

— Кто же занимается домом? — спросила я. — Он в прекрасном состоянии.

— Эва с мужем. Они оба работают в народной школе в Смоланде, но каждое лето приезжают сюда на несколько недель и хозяйничают. Кроме того, на выходные иногда заезжают Лис со Стефаном, но у них собственный дом на одном из близлежащих островов. И большая семья. У них четверо детей. Поэтому со временем туговато. Отрезать еще хлеба?

— Да, с удовольствием. Он такой вкусный!

Йенс унес одну свечку к плите, чтобы видеть, что режет. Его огромная тень двигалась по голубым дверцам шкафа.

— Пришлось печь хлеб самому. Я не могу добраться до магазина без машины.

— А Анн-Мари?

— Анн-Мари живет в США. Она не приезжала в Швецию уже лет десять — двенадцать. Ей здесь не нравится. Дом в основном пустует.

— Удивительно, что он так хорошо сохранился. Диван в гостиной, вероятно, с тех пор не перебивали? А ткань совсем не вытерлась. Должно быть, она очень хорошего качества.

— Это, наверное, потому, что на нем никто не сидит.

Он поставил свечу и корзинку с нарезанным хлебом на стол. Потом принес из шкафа в дальнем темном углу бутылку и две рюмки. Он разорвал оберточную фольгу и быстрым, ловким движением ввернул в пробку штопор.

— В каком-то смысле немного жаль, — добавил он, стиснув зубы и выдернув пробку.

— Вы никогда не думали о том, чтобы продать дом? Или сдать?