Среди гиен и другие повести - Виктор Шендерович Страница 44

Все это началось той памятной, уже давней зимой — когда вдруг дрогнул и потек грязью ледниковый период первого десятилетия.

Он что-то предвещал, этот январь, он белел оппозиционными ленточками и дразнил надеждой — и Пинский, в летчицкой любимой курточке, припрыгивающей своей походочкой спешил вдоль замерзших бульварных пробок, балагурил в «Жан-Жаке», заскакивал в дружественную редакцию — погреться, пообмывать кости смердящему дракону и накатить, на радостях и по случаю того, что без колес…

Но в тот вечер он поехал домой загодя, и у метро зашел в «Алые паруса» — дорого, но жрать-то надо иногда!

Жены у Пинского давно не было, а последнюю сожительницу вынесло из его жизни пару лет назад, когда выяснилось, что за монтажным столом гораздо интереснее.

Сожительница попробовала поиграть чувством вины, погубленная молодость и всякое такое, но где села, там и слезла: и молодости там никакой не было, и Севино чувство вины, все, сколько оставалось, ушло в память о матери.

Она не дожила до его успеха, а огорчал ее Сева по юности глупо и безжалостно, чем сильно сократил дни, кажется. Память об этом гнила теперь в Пинском, отравляя наладившийся ход жизни, протекавшей в долгожданном признании — и в одиночестве, скрашенном обществом морской свинки и попугая.

Попка, недавний подарок друзей, был заранее обучен кричать «антинародный режим»; при этом не переставал, гад, кланяться — природу не обманешь.

Пинский взял пару салатов, плов на ужин и пару куриных ляжек на завтра, прихватил литр мангового сока — гулять так гулять! Даже и перцовки взял, клюкнуть под вечерний футбол, маленькое холостяцкое счастье.

У кассы он лоб в лоб столкнулся с другой тележкой и в размышлении, не забыл ли чего (а забыл, конечно: кефир надо было взять на завтрак), — сдал назад, поднял голову и увидел темные глаза, смотревшие прямо в него.

Женщина тут же отвела взгляд и быстро повернула к кассе, и он почти испуганно повернул следом: со стороны бакалеи уже перла тетка с лисой на голове.

Мысль о забытом кефире испарилась, как лужица в атомном взрыве.

У женщины были красивые, точно очерченные губы и нежная шея. Больше он ничего запомнить не успел. Да, губы и шея. И глаза, протопившие в нем лунку до самого сердца. Сейчас он видел только стрижку и аккуратное маленькое ушко над воротником шубки. У него свело челюсти от внезапного желания. Он ясно представил, как разворачивает эту женщину к себе, распахивает шубку…

Он даже оглянулся — не заметил ли кто-нибудь того, что произошло, — так ясно он представил себе все это. Сердце бухало по всему телу.

Она вдруг обернулась и коротко посмотрела ему в глаза, и он отдернул взгляд, а когда посмотрел снова, она снова стояла спиной. Затылочек, стрижка… Интересно, как пахнут ее волосы, подумал он. Дел на две секунды: отодвинуть в сторону тележку, сделать шаг, и вдохнуть этот затылочек, и запрокинуть к себе это лицо с губами…

Он вздохнул и громко прокашлялся — и еще с полминуты потом кашлял для конспирации. Но никто не заметил его волнения, никому не нужен был этот театр. Она выкладывала продукты на ленту — и, увидев профиль с угаданным изгибом шеи, он снова отвел взгляд.

Кассирша быстро обрабатывала товар. Сейчас возьмет сдачу и уйдет, с тоской подумал Пинский. Язык лежал во рту камнем.

Женщина протянула кредитку и начала укладывать продукты: баночка артишоков, масло, сардины, кофе… Все это — ни на миг не повернувшись навстречу его взгляду.

Ну давай, в отчаянии прикрикнул на себя Пинский, давай уже скажи что-нибудь, тупица! Уйдет ведь сейчас.

— Странно, — сказала женщина. — А что пишет?

У нее был мягкий голос с хрипотцой.

— Неверный пин-код.

У Пинского счастливо перестукнуло сердце.

— Сейчас! Я же записывала…

Женщина начала копаться в сумочке, но ничего не нашла и спросила, подняв голову:

— А сколько там?

— Одна тысяча сто семьдесят три рубля двадцать копеек, — отчеканила кассирша. Пинский взмолился, чтобы денег не хватило, и их не хватило.

И тогда он сказал как можно спокойнее:

— Могу я вам одолжить?

Брюнетка даже не повернула головы.

— Евро возьмете?

Кассирша сложила губы червячком.

— Ну хорошо, — сказала женщина, — я оставлю это и это… Так — хватит? Вот: восемьсот пятьдесят…

— Слушайте, — сказал Пинский, проклиная пыхтевшую сзади «лису». — Ну возьмите вы деньги! Триста рублей, ерунда. Отдадите потом…

Женщина наконец подняла на него глаза, и Пинского обдало дрожью: нет, не показалось.

— А то как же вы без артишоков!

Она не улыбнулась, но ничего не сказала.

— Пробивайте все вместе! — решительно сказал Пинский кассирше, подвигая своих куриц. Женщина сделала протестующий жест, потом качнула головой:

— Спасибо. Я отдам.

Хрипловатая волнующая трещинка была в ее голосе.

— Обязательно, — обрадовался Пинский. — С процентами!

Он расплачивался, проклиная медленную сдачу, а женщина перекладывала продукты в пакеты. Потом уже он возился со своим пакетом, а она ждала чуть в стороне. Пакет не разлеплялся, пальцы дрожали.

Проклятье с этими пакетами, сказал он. Давайте я помогу, предложила она — и разделалась с ними в два счета, и протянула ему. На руке у нее было обручальное кольцо. Тонкие красивые пальцы, аккуратные лунки маникюра. Он снова задохнулся от желания, представив эти пальцы на себе.