Картина мира - Кристина Бейкер Кляйн Страница 43

* * *

Родись Алвэро в предыдущем поколении, был бы капитаном, как наши предки. Его стоический темперамент – то что надо для мореплавания. Его страсть к морю – просыпаться еще до восхода, при любой погоде, выходить в океан, как только в небо просачивается свет, – у него в крови. Но когда руки у отца деревенеют и скрючиваются, когда Сэм нисколько не собирается вернуться из Бостона, а Фред добывает работу в бакалее в Кушинге и переезжает в городскую квартиру, Алу остается лишь одно – заниматься фермой.

– Ферма в хорошем состоянии, – слышу я, как папа говорит Алу однажды весенним утром. – Мне удалось накопить больше двух тысяч долларов. За лошадей и инвентарь уплачено. Теперь твоя очередь вести хозяйство.

В то же утро Ал впрягает нашу кобылу Тесси в телегу, ведет ее к берегу и грузит на телегу плоскодонку – лодку, на которой каждый день выходит в море. Привозит ее к дому, втаскивает в сарай при кухне и укладывает кверху дном над сеновалом, со всем рыбацким снаряжением. Следом пристраивает свой ялик “Иволга” на мысу острова Малый, на суше.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я. – Чего лодки убрал?

– Прошло то время, Кристи.

– Но, может, когда-нибудь…

– Лучше себе не напоминать, – обрывает он.

В следующие три месяца воры обчищают ялик – забирают все крепления и фонари и даже кое-какие деревяшки, оставляют изуродованный остов догнивать в траве. Рыбацкий сарай за хлевом – в запустении, снаряжение внутри томится, словно реликвии давно минувшей эпохи: блесны, бочки с наживкой, конопатка, ловушки для омаров – все сухое и оголенное, словно ископаемые окаменелости.

Бывает, ближе к вечеру, когда все дела сделаны, я обнаруживаю Ала в сарае – он спит под плоскодонкой на куче конских попон. Жаль его ужасно, однако я все понимаю. Больно это – расставаться с надеждой на то, что когда-то приносило радость. Приходится искать способы забывать.

* * *

Однажды из Рокленда приезжает доставщик, привозит инвалидное кресло, и с тех пор папа редко из него выбирается.

– Зачем это тебе? – спрашиваю я.

– Тебе такое же надо, – говорит он.

– Нет уж, спасибо.

Папа, за что бы ни брался, говорит, что у него ломит кости. Руки и ноги у него истончились и ослабли, скрючены похоже на мои. Но он называет свою болезнь артритом и отказывается считать, что у нас с ним болезни одинаковые.

Мы оба – гордецы, но гордость свою носим по-разному. Моя принимает обличие дерзости, его – стыда. Для меня инвалидное кресло равносильно капитуляции, все равно что сдаться мелкому существованию в четырех стенах. Это клетка. Папа считает коляску своим троном, способом сберегать достоинство, какое уж осталось. Мое поведение – то, что я хромаю и падаю, – считает низменным, бесстыжим, жалким. Он прав: я бесстыжая. Готова платить увечьями и унижением, но двигаться так, как сама решу. К добру ли, к худу ли, думаю, я скорее Хэторн, нежели Олавсон, и в крови у меня и упрямство, и нежелание считаться с чужим мнением.

Интересно, – размышляю я не впервые, – стыд и гордость, наверное, две стороны одной монеты.

В припадке оптимизма – или, быть может, отрицания – папа покупает в “Продаже авто округа Нокс” машину, черный “форд-бродягу”, за четыреста семьдесят два доллара. Автомобиль, модель “Т”, – блестящий и мощный, и папа, хотя им гордится, но слишком немощен, чтобы водить. Я тоже. Так Ал становится семейным шофером, возит папу и всех нас, куда нам надо. Каждый день катается на почту, в любую погоду, забирает и нашу корреспонденцию, и соседскую, раздает на обратном пути. Выполняет мамины поручения в Томастоне и Рокленде. Машина дает Алу определенную свободу: он начинает уезжать по вечерам, время от времени, обычно к “Фэйлзу”, где можно рассчитывать на мужскую компанию и переброситься в карты, старик Ирвинг Фэйлз урывает себе десятицентовик-другой, цирюльничая по ходу дела.

В один такой вечер Ал слышит о лечении в Рокленде, которое якобы помогает от артрита, а лечит некий доктор С. Дж. Поул. Наутро Ал везет папу в Рокленд – выяснить поточнее. Они вдвоем оживленно разговаривают о яблоках и безоперационном лечении, за ужином мы изучаем договор, который выдали папе. Суть в следующем: нужно есть много-много яблок. У нас за домом маленький сад, который папа высадил пятнадцать лет назад; деревья увешаны блестящими красными и зелеными яблоками. Но эти, судя по всему, не годятся. Нужно есть особый сорт, купить его можно только в Томастоне, по пять центов за штуку.

Я листаю договор. В нем говорится: “Я полностью отдаю себе отчет, что доктор С. Дж. Поул считает себя в силах помочь и, возможно, вылечит меня, но гарантий никаких не дает… Стороны договорились, что никакие деньги, выплаченные мною за врачебные услуги, возврату не подлежат. Я нахожусь в дееспособном возрасте”.

– Пятьдесят семь. Это дееспособный возраст, верно? – посмеивается папа.

Мама поджимает губы.

– Другим помогло?

– Доктор Поул показал нам много страниц благодарностей от исцеленных, – говорит Ал.

– Кэти, – серьезно произносит папа, кладя руку поверх маминой, – и впрямь может помочь.

Она медленно кивает, но больше ничего не говорит.

– Сколько это стоит все же? – спрашиваю я.

– Разумно, – говорит папа.

– Сколько?

Ал смотрит на меня, не отводя взгляда.

– У папы давно не осталось надежды.

– Так сколько это стоит?

– Только потому, что тебе ничего не помогло, Кристи…

– Я не понимаю, почему мы должны покупать яблоки, когда у нас самих прекрасный сад, где их полно.

– Этот врач – знаток. Папу можно вылечить. Ты этого не хочешь разве?

Я однажды читала рассказ про одного человека по имени Иван Ильич, который верил, что прожил по совести, и негодует, когда выясняется, что его постигает жестокий рок – ранняя смерть по неведомой причине. Мой отец – такой же. Он в ярости, что сделался калекой. Всегда считал, что трудолюбие и чистоплотность равносильны нравственности, а нравственность должна быть вознаграждена. И меня не удивляет, что он так пылко верит этой нелепой байке о лечении.

Папа подписывает договор и оплачивает тридцать приемов в течение тридцати недель – необходимый минимум. Каждый вторник Ал усаживает его на пассажирское сиденье в “форде Т” и везет в Рокленд. На каждом приеме – который, насколько мне известно, сводится к дополнительной оплате загадочных таблеток и записи количества съеденных дорогих яблок, – в договоре пробивают дырочку.

Папа всегда управлял фермой твердой рукой, продавал голубику и овощи, молоко и масло, кур и яйца, резал лед и возился с рыбацкой запрудой – ради дополнительных денег. Всегда подчеркивал, как важна бережливость. Но теперь, кажется, готов заплатить, сколько врач скажет, – в надежде на выздоровление.

Однажды во вторник утром, примерно через четыре месяца после начала лечения, всего через час после отъезда Ала с папой, я слышу, как хлопает автомобильная дверца, и выглядываю в окно кухни. Вернулись. Лицо у Ала угрюмое, он помогает папе выбраться из машины. Проводив его наверх в спальню, Ал появляется в кухне, тяжко опускается на стул.