Страна изобилия - Фрэнсис Спаффорд Страница 43

В кухне шел философский спор между человеком за сорок — он сидел на стуле, низко нагнувшись, положив локти на колени, ощупывая длинными пальцами шею сзади, — и сидящим на полу, прислонившись к стене, его ровесником с веселым лицом. У обоих поблескивали глаза, щеки слегка разгорелись от выпивки; еще не разошлись, но уже определенно светятся, румяные. Она, наверное, и сама так выглядит.

— Послушайте, я же не говорю, что ваше изобилие невозможно, — напирал человек, сидящий на полу. — Может, да, может, нет. Откуда мне знать? Я чистой математикой занимаюсь, и все. Никаких этих ваших мутных компромиссов. Нет, я вот что хочу сказать: изобилие — идея вульгарная по своей сути. В основе своей этот отклик на человеческие нужды глуп. “Ой, смотрите, вот несчастненький. Давайте его чем- нибудь потрясем!” Настоящие человеческие нужды всегда конкретны. Никто не ощущает голод общего характера или одиночество общего характера, решение общего характера по этим поводам не требуется никому и никогда. Ваше изобилие вроде ведра штукатурки, которую вы хотите вылить людям на голову. Это все равно, что обычное невнимание к людям.

— Чушь собачья, Мо, — сказал человек на стуле. — Чушь, чушь, чушь. Изобилие — такое состояние, которое позволит нам впервые понять разницу между страданием неизбежным и таким, которого можно избежать. Те проблемы, которых можно избежать, мы решаем — причем мне они представляются очень даже общими, ведь любой голод можно утолить тарелкой супа, а любую головную боль таблеткой, — а уж тогда каждому ясно, что все остальное, неизбежное, это настоящая трагедия, ой-ой-ой, хоть пьесу пиши. Черт побери, да кто это сказал, что изобилие должно покончить с несчастьем? Нет, оно развяжет человеку руки, так что он сможет на несчастье сосредоточиться. Если пожелает. Если он чистый, вроде тебя. И я не вижу, почему это не может быть гуманной целью. Гуманистической целью, если угодно. Благодаря изобилию начнется настоящая человеческая жизнь.

— Сам ты чушь несешь! “Начнется настоящая человеческая жизнь”? А сейчас мы, что, не по-настоящему живем, что ли? — Он сложил ладони рупором у рта. — Эй, есть тут биологи в доме?

Она не удержалась и молча подняла руку, стоя в дверях кухни.

— Прекрасно! — сказал Мо. — Вам про поведение животных известно?

— Не так уж много. Я с микроскопом работаю.

— Ничего, сделайте вид, как будто известно. Старик Собчак у нас тут все равно не понимает разницы. Итак! Что представляет собой поведение белки?

— Ну, не знаю, — сказала она. — Орехи собирает… прыгает по деревьям… рожает бельчат…

— Вот именно, — подхватил Мо. — И так неизменно ведут себя все белки во все времена на всех континентах, верно я говорю? Стало быть, если вам кто-нибудь — да вот хотя бы Собчак — скажет, что истинное поведение белки состоит в том, чтобы раскатывать на велосипеде и одновременно распевать что-нибудь из Верди, хотя до настоящего времени белки никогда в жизни этим не занимались, то это будет…

— Неверно.

— О, хуже того. Это будет ерунда, это будет бред; совсем как заявление Собчака о том, что истинное человеческое поведение состоит в том, чтобы жить так, как никто еще не пробовал.

— Когда надоест, вылейте ему из стакана на голову, — предложила она Собчаку.

— Думаете, меня не подмывает? — грустно ответил Собчак.

Она отошла.

Леонид Витальевич подошел к ней, чтобы дать ей рюмку, как раз в тот момент, когда к нему подошел Шайдуллин.

— Все, обратного хода нет, — сказал Шайдуллин. — Только что поступили новости, по телетайпу, видимо: завтра утром объявление будет напечатано на первой полосе каждой газеты.

— У вас экземпляр при себе? — спросил Леонид Витальевич.

Нет. Придется подождать, пока появится в печати. Но вкратце так: немного урежут вискозу и сахар, увеличение на 25 % по животному маслу, на 30 % по мясу.

— А на розничной цене это насколько скажется?

— 10 % на масло, на мясо практически все 100 %.

Они улыбнулись друг другу.

— Не поняла, — сказала она.

Вам и не надо понимать, читалось на лице Шайдуллина. Однако хозяин был явно человеком мягким и рефлекторно откликался на заявления о невежестве.

— Цены на мясо поднимут, — мягко сказал он.

— И вы… этим довольны? Вы хотите, чтобы люди больше платили?

— Ну да — в данном случае, да.

— Довольно черствое отношение.

У локтя Шайдуллина появился Валентин, словно вызванный из пустоты с помощью обмена секретной информацией.

— Я вам вот что скажу, — резко начал Шайдуллин. — Давайте лучше Валентин вам все это объяснит.

Он отмахнулся от них рукой с ухоженными пальцами.

У парня был раздраженный вид. Задача произвести на нее впечатление в его списке явно резко упала в приоритете, как только появилась возможность оказаться причастным к чему- то важному. Но от задания он, конечно, отказаться не мог. Он провел ее через дом к ступенькам крыльца, где кто-то бренчал на гитаре при свете звезд. Уходя, она обернулась: Шайдуллин с Канторовичем чокались с видом людей, серьезно приветствующих успех.

— А где Костя? — спросила она.

— Не знаю. Я его не видел. Вам не кажется, — сказал он, когда они сели, — что вы грубовато себя вели — там, с ними? Мнением этих людей следует дорожить. Нельзя же ходить повсюду и говорить, что в голову придет.

Она раскрыла рот и снова закрыла.

— Просто не поняла, чему тут радоваться.

— Это потому, что вы не размышляете в кибернетических терминах. В терминах всей системы в целом.

— Нет, я размышляю в терминах 70 миллионов семей, которые завтра утром проснутся и поймут, что говядина им больше не по карману.

— Да, но тут же не напрямую потеря чего-то такого, что у них уже есть, правда? Как по-вашему, сколько из этих семей на самом деле могли достать говядину, которую якобы можно было купить — сегодня или даже на той неделе — по старой цене? Она уже много лет дефицит, если принять во внимание спрос на нее, а между степенью нехватки и уровнем цен существует соотношение. Народное хозяйство — одна из самых сложных кибернетических систем, какие когда-либо существовали, понимаете, и там действует огромное количество разнообразных механизмов обратной связи, от автоматических циклов низшего уровня до самой верхушки планировочной системы, до метамеханизмов политического контроля. Что вы улыбаетесь?

— Ни разу не встречала секретаря парткома, который хотел бы, чтобы его называли метамеханизмом.

— Ну вот, теперь встретили.

— А вы что, разве?

Эх, Валентин.

— На весьма невысоком уровне. Я заместитель секретаря комсомольской организации в нашем институте. Почему бы и нет — мы подчиняемся Академии, так что власть райкома на нас не распространяется, а чем больше ученых возглавляют комитеты комсомола в институтах, тем больше у нас, по сути, самоуправления. Такая вот метамеханика. Так что, рассказывать вам про говядину?