Музыка любви - Анхела Бесерра Страница 43

Вернувшись в апартаменты, Бенхамин застал трех женщин сидящими по углам с похоронными лицами. Двухдневное испытание молчанием подошло к концу. Он созвал их в гостиную для оглашения приговора.

— Соледад Урданета, повторяться я не намерен, а потому рассчитываю, что ты усвоишь мои слова с первого раза. Тебе категорически— обрати внимание на это слово, — категорически запрещается любого рода общение с официантом Жоаном Дольгутом, будь то слово, записка, взгляд, жест или что-либо иное, если не желаешь, чтобы он был немедленно уволен и присоединился к своим помирающим с голода соотечественникам, которые сейчас толпами слоняются на границе. Ты больше не увидишься с ним, даже во сне. Ибо если я заподозрю, что он тебе снится, — лишу тебя сна. Так что, пока ты не излечишься от этой заразы, будешь сидеть на карантине и до самого отъезда не выйдешь из номера. Я уже поговорил с директором, объяснил, что ты немного приболела, и это чистая правда, имя твоей инфекции — бедность. Ты поняла меня, Соледад Урданета? А ты, — он перевел взгляд на Пубенсу, — с тобой я буду неумолим. Раз ты допустила все это за моей спиной, значит, зараза и тебя не миновала, а потому карантин тебя касается точно так же. Ясно? Но не держите меня за простачка, от которого можно отделаться, понеся легкое наказание... — Бенхамин сурово оглядел всех троих, в орлиных глазах металась оскорбленная гордость. — Если еще раз посмеешь соучаствовать в чем-либо подобном, я живо запру тебя в монастыре, причем заруби себе на носу: будешь мыть полы и отхожее место. Не богатой послушницей пойдешь, нет, голубушка, поздно. Простой прислужницей. Поверь, мне самому больно говорить с тобой так, но твой отец был бы мне благодарен. Я воспитываю тебя ради твоего же блага. Корабль уходит через неделю, тут ничего не поделаешь... подождем. Зато я смогу проверить, как вы будете себя вести... все до единой. — Последние слова он произнес, выразительно глядя на жену, которая не решилась ему перечить, боясь вызвать новый приступ ярости.

На протяжении всей отцовской речи Соледад плакала навзрыд, но никто ее не утешал.

— И еще: не желаю больше видеть ни единой слезинки. Приберегите их к моим похоронам, вот уж когда вам они пригодятся, черт подери. Лишь бы отвел мне Господь побольше лет, чтобы о вас заботиться. Вас же ни на минуту нельзя оставить одних, тут же теряете рассудок. И что бы вы без меня делали?..

От сдерживаемых рыданий у Соледад заныло горло, она задыхалась, чувствуя, как боль стягивает шею арканом. Мать не осмеливалась подойти к ней, Пубенса тем более. Человек, которого она так любила и уважала, родной отец, на ее глазах превратился в чудовище. Никогда она больше не сможет ни обнять, ни поцеловать его. Никогда больше не сможет назвать его папой. Никогда больше не сможет испытывать к нему нежность... Она оплакивала свою любовь к Жоану, равно как и свою любовь к отцу, которую он сам убивал этими жестокими словами. Ее мир рушился. Даже мать, не нашедшая в себе мужества защитить ее, предстала в ином свете. Даже Пубенса, дорогая кузина... Она осталась одна. И чем отчетливее она это сознавала, тем горше делались сотрясающие ее изнутри рыдания. Внезапно из девичьей груди вырвался крик, парализовавший присутствующих. Словно штормовая волна ударилась о берег, разбивая сердце Соледад, — не выдержав, она бросилась в ванную. Ее тошнило литрами соленой воды, пока, обессиленная, она не опустилась на пол, обнимая ватерклозет.

Дни напролет они проводили взаперти. На двери апартаментов Бенхамин распорядился повесить табличку «Вход воспрещен» и вдобавок приставил двух охранников со строжайшим приказом о любом подозрительном движении докладывать директору отеля или же ему лично. Персоналу запрещено было обсуждать необычный случай, но шепотом из уст в уста передавался слух, что одна из барышень заболела ветряной оспой и находится на карантине. Потому и нельзя никому туда входить, кроме двух горничных, всегда одних и тех же, которые надевают марлевые маски, чтобы сделать в номере уборку или подать обед. Их выбрал сам Бенхамин с помощью своего друга Жоржа, директора.

Мать неотступно наблюдала за ними, и все же, в редкие мгновения, когда ей случалось отвернуться, Соледад угадывала некий секрет, затаившийся в выразительных глазах Пубенсы. В день, когда разразился скандал, Бенхамин, изрыгая проклятия, швырнул фотографии Жоана и Соледад в унитаз и спустил воду. Но одна спаслась от гибели, прилепившись изнутри к фарфоровой стенке. Пубенса, придя в туалет, обнаружила ее, вытащила, высушила как могла, феном и полотенцами, а затем спрятала под стельку туфли. Теперь красноречивыми взглядами она пыталась утешить маленькую кузину: что-то да осталось от ее Жоана. Фотография.

Тем временем юный официант не находил себе места, уверенный, что его ненаглядная тяжело больна, а он не вправе окружить ее заботой и лаской. Он тайком прокрадывался на шестой этаж, подглядывал издалека за дверью номера 601, но ничего особенного так и не увидел. К тому же его приводила в ужас одна мысль о том, что отец Соледад застигнет его околачивающимся поблизости и возьмет назад свое позволение ей писать. Даже медовые речи месье Филиппа не помогли: сколько ни пытался он всеми правдами и неправдами выспросить хоть что-то у горничных, те молчали как рыбы. Оставалось довольствоваться ходящими по отелю сплетнями.

Единственный раз, когда у Жоана выдался свободный вечер, — по выходным ему приходилось отрабатывать свои внеочередные отгулы, — он отправился на площадь, где они фотографировались. Понимая, что снимки в тот злополучный вечер, скорее всего, пропали безвозвратно, он надеялся выпросить у фотографа негативы, если, конечно, они еще существуют. К счастью, фотограф оказался человеком чрезвычайно педантичным, все пленки хранились у него в архиве, помеченные датой и часом съемки. Сжалившись над юношей, он подарил ему два негатива из имеющихся трех. Затем Жоан бегом бросился в порт и не ушел, пока не выяснил точно, в какой день и час отходит трансатлантический лайнер «Либерти», — название этого величественного судна он знал от Соледад.

Далее путь его вел на пляж в Жуан-ле-Пене. Перочинным ножом он намеревался срезать со ствола оливы кусок коры с инициалами, чтобы подарить его на прощание Соледад. Правда, как это сделать, он пока себе не представлял. Но, подойдя к дереву, Жоан обмер: явь перед ним или видение? Сердце, что всего неделю назад он вырезал с таким тщанием, умножилось в сотни раз: сердца бежали по всему стволу, оплетали ветви и корни; даже на каждом листке, словно нарисованное тонкой кистью, проступило сердечко с буквами внутри. Древняя олива возвышалась памятником любви, расцветшей на каменистой почве отречения. Тронутый ее красотой, Жоан с величайшей осторожностью и ловкостью отделил от ствола свой кусочек коры и спрятал его в нотную тетрадку до поры, пока не высохнут смоляные слезы.

Настал день отъезда, а Жоан так и не сумел вручить Соледад приготовленный подарок. Изведя десятки черновиков, он написал ей нежное прощальное письмо, в котором в последний момент решил не упоминать об уговоре с ее отцом, к нему приложил вырезанное на оливковой коре сердце, сонату собственного сочинения с раскрашенными «фа», чтобы напоминала о данном обете, и два негатива. Все это он поместил в красный конверт, ждущий своего часа. Вдвоем с месье Филиппом они изобретали способ за способом, один изощренней другого, как доставить конверт по назначению, но ни один не увенчался успехом. Последний, самый рискованный, они приберегли на конец.