Милый друг Ариэль - Жиль Мартен-Шоффье Страница 42

В общем, я угодила меж двух огней: с одной стороны боссы «Пуату», с другой — боссы из правительства. И, если я не хотела затягивать свой «отдых» в тюрьме Флери, то мне следовало поскорее сделать выбор. Разумеется, в пользу Александра. Мэтр Кола упомянул о том, что господин министр видит меня в романтическом свете. Это означало, что, если его куколка откроет рот, она тем самым оскорбит самые прекрасные минуты их романа. В тот момент я и не подозревала, что избранник, воспламенивший мое сердце огнем любви, изойдет оттуда ядовитым зловонием измены. Напротив, я расценила это предостережение как комплимент и, не задумываясь, перешла к следующему пункту. Этот хитрюга Кола быстро раскусил меня, нащупав самое слабое место — деньги. И, поскольку в нашем кругу обсуждение подобных вопросов считается вполне естественным, он в три минуты обрисовал ситуацию:

— Поговорим откровенно: вам не придется платить мне. Более того, с моей помощью вы получите весьма большие деньги, и тогда я удержу половину сумм, которые мы отсудим у прессы за моральный ущерб. Она нас не пощадит, но и мы ее тоже. Не волнуйтесь, это будет очень легко. У нас во Франции стоит только произнести «Они встречались на квартире», и это уже считается диффамацией. Следует писать «Они встречались регулярно». Статья 9 гражданского кодекса надежно защищает нас: «Каждый гражданин имеет право на уважение к его личной жизни». И любой намек на таковую есть нарушение закона, тут даже не нужно доказывать, что нанесен моральный ущерб. Это, конечно, выходит за всякие границы, но принесет нам огромную прибыль, ибо, поверьте мне, никто не упустит случая помусолить вашу связь с Александром Дармоном.

Несмотря на внешнюю опытность, я все еще оставалась наивной дурочкой: например, была убеждена, что правда играет важную роль в отправлении правосудия. Но, когда я робко высказала эту мысль, мэтр Кола жалостливо усмехнулся.

— Правда?! Да полноте, не смешите меня! Это слово из полицейского лексикона. Правосудие плавает в таких водах, где грубой правде нет места. Оно не только запрещает прессе затрагивать сексуальные, финансовые или медицинские темы, рискующие повредить репутации наших нынешних правителей, но, сверх того, запрещает журналистам приводить доказательства их разоблачений. Статья 35 закона от 21 июля 1881 года — вот наша Библия. Даже если какая-нибудь газетенка раздобудет доказательства того, что она напишет о вас с Дармоном, и опубликует их, ее песенка спета: с диффамацией не шутят. Уверяю вас, Флери принесет вам массу денег. Конечно, меньше, чем «Пуату». Но уж точно побольше, чем самая высокая зарплата.

Остаток дня я провела в одиночестве. Беа работала в мастерской. Восемь часов в день она собирала трубки для переливания крови и плазмы для парижских больниц: вставить насадку, приклеить каучуковый соединитель и согнуть шестьсот раз подряд. Ее месячный заработок составлял 400 франков. Из них 40 отчисляли на медицинскую страховку, 100 на тюремное содержание и 40 на выходное пособие после тюрьмы. В сухом остатке — 220 франков! Когда она назвала мне эту цифру, я готова была провалиться сквозь землю от стыда: какая пропасть между этими жалкими грошами и суммами, указанными в моем досье! Много дней я колебалась, раздумывая, не предложить ли ей 500 франков в месяц, чтобы она могла отказаться от этой работы. Она их, конечно, взяла (нужно быть дурой, чтобы отказаться!), но работу свою так и не бросила. Лучше уж вкалывать, чем торчать в камере двадцать два часа в сутки. Нужно сказать, что сидеть ей предстояло еще долго. Вдобавок с приходом лета в камере стояла адская жара. В мастерской ей дышалось легче. И потом, там можно было узнать все последние новости, а без них она просто жить не могла. Вот и в этом мы с ней были похожи — две любопытные кумушки.

На следующий день, во вторник, я в одиночестве кружила по прогулочному двору, как вдруг ко мне подошла заключенная-индианка. Она говорила только по-английски, а ей нужно было составить заявление тюремному начальству на французском. Все ее родные жили в Индии, и она хотела попросить, чтобы ее подруге, родом из Калькутты, но обосновавшейся в Париже, разрешили свидания с ней. Я присела на землю и написала ей короткое, ясное и вежливое заявление в шесть строчек. Казалось бы, что такого страшного я сделала? Но Делафонша, не спускавшая с нас глаз, бросилась на меня как ястреб и вырвала листок из рук:

— Это еще что за бардак? У нас запрещено писать за других. Ты, миллиардерша вонючая, не смей строить из себя правозащитницу, а не то живо сядешь у меня в карцер!

И она с садистским наслаждением и ухмылкой маньячки старательно разорвала бумагу на мелкие клочки, которые швырнула нам в лицо, как конфетти. Я вскочила на ноги и приготовилась было отвесить ей хорошую затрещину, как вдруг заметила в ее глазах радостный огонек. Она только этого и ждала, чтобы лишить меня свиданий. В последнюю секунду я сдержалась и вместо того, чтобы укусить ее, спросила, к кому же обратиться этой индианке. Делафонша буркнула с ледяной усмешкой:

— Пусть просит о свидании воспитателя. По-французски. В письменном виде. Я передам.

После чего с величественной медлительностью ядовитого скорпиона проследовала к кучке других надзирательниц, а индианка ударилась в слезы. Я совершенно не переношу вида хныкающих дурочек и потому хорошенько тряхнула ее за плечи, шепнув по-английски:

— А ну кончай разводить сырость. Я напишу тебе просьбу в камере и отдам на завтрашней прогулке. А теперь иди отсюда и реви в другом месте.

Она отошла к группе других темнокожих мышек, и те наградили меня щедрыми улыбками, на которые я поостереглась отвечать. Не хватало мне еще превратиться в мадам де Севинье для всех этих служанок Шивы, угодивших во Флери. Но мне все равно пришлось ею стать, и в результате в канун Рождества моя камера была завалена палочками ладана, тигровой мазью, бутылочками карри, фигурками Будды и прочими подношениями бенгальской тюремной диаспоры. В тот единственный раз, когда на меня ополчилась одна бандерша, пять индианок преградили ей путь, не дав подойти ко мне. Более того, когда после освобождения мне понадобился надежный адрес для секретной переписки, именно они мне его и нашли. Вот первый урок, который я вынесла из тюрьмы: единение — большая сила. Впрочем, на следующий день мне напомнила об этом и моя родня.

Свидания проходили по понедельникам, средам и субботам. Беа заранее приготовила мне полный набор косметики — на всякий случай. В такие дни все девицы размалевывают себе физиономии, готовясь к встрече с дружками. Все, но не я. Я ждала прихода матери. И промахнулась: ко мне явился Фабрис, абсолютно прежний Фабрис, божественно спокойный, с улыбкой на устах. При моем появлении он встал, склонился в поклоне и взмахнул рукой, точно дворянин, снявший шляпу перед своей королевой, затем сел по другую сторону стола и потянулся ко мне, чтобы сжать мои руки. Его обаяние, невозмутимость, присутствие духа, нежность, любовь пронзили мне сердце. Не в силах произнести хоть слово, я только глядела на него во все глаза — такого отрешенного, невинного, юного, не знакомого с предрассудками и страхами, ироничного созерцателя, оставшегося в стороне от моих безумств, верного и неверного красавца. Он впустил меня в свою жизнь, потом дал мне уйти из нее, а теперь, когда на меня обрушилась беда, пришел сам, все такой же соблазнительно прекрасный, даже не думая обсуждать происшедшее или читать мне мораль. Я заплакала, он сделал вид, что не заметил этого, и заговорил о передаче, которую оставил для меня на входе: радиомагнитофон с моими любимыми кассетами (Боуи, Roxi Music, Вероника Сансон, Мансе…), две книги («Опасные связи» [69]и «Прогулки одинокого мечтателя» [70]), майки, кроссовки, брючный костюмчик «корсар» и ароматные свечи.