Фальшивка - Николас Борн Страница 42

Лампочка над входной дверью горела, в одном окне теплился свет. Лашен пригнулся и бесшумно взбежал по ступенькам. Постучав в дверь, почувствовал слабость, но решил, что стоять на свету все же лучше, на тот случай, если на крыше соседней многоэтажки сидят снайперы. В доме не раздавалось ни звука, но дверь открылась; Ариана, увидев его, улыбнулась.

– Ариана, – выдохнул он, – извини, пожалуйста.

Она и правда улыбалась. Только в доме, когда он вошел и сел, принялась его упрекать: почему не отнесся всерьез к ее просьбе – не нарушать ее одиночества. Она же выразилась, кажется, достаточно ясно, – эти слова неприятно резанули и вообще прозвучали как-то неуместно. Она снова заговорила: ей надо побыть одной, нет, не по-настоящему одной, ты же понимаешь… И снова улыбнулась.

Почему она держится так, словно что-то изменилось? Почему допускает, что он чувствует себя лишним, каким-то незваным гостем? Ясно же, приветливостью она только старается скрыть свое равнодушие. А когда сказала, что из-за ребенка у нее, с самых первых дней, полностью изменилось отношение к жизни, что многое, что она раньше считала вполне обыденным, предстало в новом свете и многие склонности, многие чувства уже не кажутся ей столь важными или вообще какими-то исключительными, что исключительным в ее жизни теперь является только ребенок, – Лашена бросило в жар. Он был совершенно не готов встретить такой решительный отказ. И стало стыдно – неужели ждал чего-то другого, чего-то большего, чем та роль, которую она отвела ему, сказав все это?

Может быть, устала, ведь ребенок отнимает у нее силы без остатка, и мысль о близости с тобой внушает ей страх, да, ее страшит жизнь с тобой, жизнь, которую ты заранее расписал себе во всей красе, о чем она, конечно же, догадалась.

Ариана сказала, что в ближайшие дни обдумает все, что касается ее самой и его. Зачем лгать? Она же, без сомнения, давно все обдумала, и обдумала хорошо.

– Скажи мне правду, – попросил он, – как я понял, ты больше не хочешь меня видеть?

– Да почему же? – Кажется, она искренне удивилась. – С чего ты взял? Ты мне очень нравишься, и быть с тобой мне приятно. Но я не понимаю, чего ты вообще хочешь от меня?

Что он мог ответить? Он знал: на этот вопрос у него есть несколько хороших ответов, он и ответил бы, но только не сейчас. Ариана стояла рядом, положив руку ему на плечо.

– Мне приятно, что мы с тобой познакомились. Но сейчас мне так хорошо с моим ребенком, это что-то исключительное, и я так этому рада, мне хочется продлить эту радость как можно дольше. А потом все опять пойдет по-старому, все будет совершенно нормально, и этому я тоже радуюсь, уже сейчас, заранее. Ну почему ты не хочешь меня понять? Кто ты вообще такой, почему позволяешь себе что-то требовать, на что-то претендовать? Ты же приехал сюда на время. И хочешь, чтобы в это время я себя полностью посвятила тебе, как будто эти несколько дней – вся моя жизнь? В общем, чего ты хочешь?

Сейчас нельзя было ответить. Пришлось бы возражать, а сейчас это было невозможно. И он только покачал головой.

– Видишь ли, – продолжала Ариана, – у меня есть еще один, другой, друг, он, как и ты, кое-что значит в моей жизни. Но он никуда не уедет. Пожалуйста, пойми меня правильно, я не упрекаю тебя за то, что ты уезжаешь, но я не хочу все время бояться, что ты уедешь.

– Да, да… Но ты не все знаешь. Я, может быть, никуда не уеду, останусь здесь насовсем.

– Глупости. Я же в шутку сказала, что тебе надо стать арабом.

Лашен сказал, что ему хочется посмотреть на ребенка. Кажется, покраснел, подумал он, покраснел, потому что она тебя обидела или от стыда – стыдно, что обиделся. Черт, нельзя быть таким обидчивым, нельзя чувствовать себя несчастным и побитым, как когда-то в детстве. Почему он не может убедить Ариану? Ах да, с самого начала надо было действовать решительнее. Но в то же время, ведь не будь его, Ариане не отдали бы ребенка из приюта, так разве можно считать его непричастным? Он причастен уж никак не меньше, чем тот неизвестный, который произвел этого ребенка на свет. А она выставляет его за дверь.

Она вошла первой, попросив соблюдать тишину. Девочка лежала с отрытым ртом, раскинув ручки. Ариана наклонилась и прислушалась к ее дыханию.

– Иногда, – сказала она шепотом, – у меня бывают приступы страха, мне чудится, что она не дышит. – Дверь в коридор Ариана оставила открытой, на вышитое одеяльце падала полоса слабого света. Маленькое личико находилось в тени. Ариана сказала: – Высыпания на тельце уже проходят. Я так рада, просто описать не могу!

В последние дни Лашен часто думал о ребенке, думал озабоченно, с сентиментальной растроганностью. Уже воображал себя крестным, думал, что ребенок немножко и от него зависит. Он обнял Ариану за талию, она быстро поцеловала его в щеку и взяла за руку. Неужели ребенок стал препятствием, преградой, которая их разделяет? Нет, это глупость, думать так глупо и подло по отношению к ребенку, но сейчас эта мысль помимо его воли снова вернулась. Это спящее, еще не мыслящее нечто, существо, из-за которого столько сложностей, это чуждое, не сознающее и требовательное, безмерно требовательное создание стоит у него на пути, до последней капли высасывает внимание Арианы, делает ее своим безраздельным достоянием, это существо с чертами первых попавшихся родителей, которых, быть может, давно нет в живых, то есть дитя мертвецов, уже зарытых в землю или сожженных. Вспомнилась вдруг та монахиня в громадных башмаках – жирная бронзово-смуглая физиономия под белым головным платком, не способная выразить ничего, кроме презрения к этому крохотному комочку, а заодно и к Ариане, потому что Ариана, вопреки ожиданиям, презрения не испытывала.

Он почувствовал себя скверно – низменные мысли, он сам такого не ожидал. Что с тобой? Где твоя уравновешенность? Приди в себя, ты же способен сейчас буквально на все.

Они тихо отошли от кроватки. Ариана закрыла дверь. В кухне на буфете стояло несколько бутылочек, одна, с чаем, была даже в специальной грелке. В ванной горел свет, на веревке висели желтые полиэтиленовые подгузники. Как-то все это слишком, как-то утрированно, подумал он, нарочито, а уж сколько стараний поскорей принять участие в не слишком убедительной и сентиментальной возне мамаш всего света.

Он был слишком уверен и слишком рано перестал сомневаться в том, что они уже стали единым целым, что связь их прочна и надежна, как тандем гангстеров-напарников. Они стояли друг против друга в гостиной, Ариана о чем-то раздумывала, вяло опустив руки, он уставился вниз, на ее щиколотки, на прожилки дерева на полу. Самообладание не привело к успеху, однако он решил и дальше не позволять себе распускаться. Ты можешь, подумал он, взять ее силой, разумеется один-единственный раз.

Они все стояли на том же месте, и он почувствовал страх перед ее решением. Потому что она явно решила поставить точку. Может быть, эта любовь и не настоящая – так, дешевая интрижка, приключение человека, который окончательно сломлен и разбит; и вдруг почему-то, невзирая на любые «но», его губы в величайшем волнении уверяют, что он любит эту и только эту женщину и отныне хочет разделить с ней жизнь. Калека, глубоко униженное, уже смирившееся с гибелью существо вообразило себе невесть что, размечталось о союзе с женщиной, принадлежащей к избранным. В детстве он ничем не отличался от других детей, и все-таки с самого начала был сочтен ни на что не годным. Глубокие потрясения, например потрясения большой любви, для него уже тогда были чем-то недоступным. Теперь он снова понял это по тому, что чувство к Ариане ему самому показалось убогим и мелким, и в то же время из-за страха потерять ее больше всего хотелось сейчас же наброситься, овладеть ею. Да ведь все события его жизни были чем-то «невозможным». Слишком часто его выталкивали из круга претендентов. Брак с Гретой тоже надо считать очередной нереализованной возможностью.