Улица - Исроэл Рабон Страница 42

Все от души храпели. У двух были благородные изможденные лица и ввалившиеся глаза.

У окна стояли деревянные доски, на которых были нарисованы лица, в основном портреты нищих. На одной картине я узнал лицо нищего, которого видел в первой комнате. Я понял, что среди моих здешних соседей есть художник. Кто именно — я не знал. Меня это заинтересовало, и я стал ждать, пока кто-нибудь проснется, чтобы заговорить с ним и узнать, кто здесь художник.

В соседней комнате раздался шум. Было слышно, как люди проснулись и зашевелились на кроватях. До меня донесся негромкий, глухой, мрачный женский голос. Этот монотонный голос медленно, рыдая, повторял:

— Мойде ани лефонехо… [37]

Какая-то нищенка молилась, и слова молитвы вползали в комнату и поглощались стенами.

Вдруг кто-то рядом со мной зашевелился. Человек, лежавший на соседней кровати, выпростал руку, взмахнул ею, будто что-то отгонял от себя, и открыл глаза. Взгляд его упал на окно, в котором уже занимался новый день. Потом он снова закрыл глаза и заснул. Через несколько минут снова открыл глаза.

— Когда здесь положено вставать? — спросил я.

Он посмотрел на меня и ответил:

— Когда хотите. Можете лежать на кровати весь день и всю ночь, если у вас в кровати есть еда.

— А сторож не гонит?

— Нет, ему до нас нет дела.

— И никаких проверяющих из магистрата?

— Не припомню, чтобы приходили проверяющие. Художник наш, например, любитель дрыхнуть, — он показал мне на человека, лежавшего на третьей от меня кровати; я узнал того, который меня сюда зазвал. — Он может так лежать два дня и две ночи подряд. Вы полагаете, он болен, нездоров?.. Ничего подобного, он и не подумает высунуться в город — лежит себе в кровати и спит. Нет, что я говорю — спит. Он лежит и смотрит, лежит и смотрит… И вот так вот, понимаете ли, два дня подряд!..

Тот, кто говорил мне все это, поднялся и спрыгнул с кровати. Он быстро оделся и ушел в город. Я тоже встал и ушел. Вернулся я поздно вечером. Весь день я слонялся по городу и вернулся, замерзнув. Все спали. Только мой сосед сидел у печки и пек в ней картошку, которую вынимал из кармана.

Я подошел к печке и стал греть кости. Мой сосед был чернявым, высоким, крепким мужчиной с сухощавым, перекошенным лицом, на котором блестели живые, веселые глаза. Он то и дела доставал из кармана куски угля и подбрасывал их в огонь.

— Ну, как ваши дела? — с улыбкой спросил он, раскусывая печеную картошку.

Я ответил ему тоже с улыбкой. Он мне понравился. Он сидел на полу, обхватив печку ногами.

— Хотите — съешьте пару печеных картофелин.

Освещения не было. От красного огня в печи ложились красные тени. Я сел на пол и взял картофелину из его рук.

— Художника все нет, — сказал сосед, оглядевшись. — Он сегодня, конечно, уже не вернется. Вероятно, продал где-то картину, получил деньги и запил в «Домике». Завтра вернется и на два дня заляжет в постель.

Он швырнул в печку несколько кусков угля.

— Работал сегодня на фабрике — уголь грузил. И получил два кармана угля. Чтоб вы знали, в мои карманы помещается немало, — и он рукой указал мне на свои карманы.

Огонь разгорелся и затрещал.

— Как давно вы здесь?

— Три недели.

— А прежде где жили?

— В Варшаве. А там, — сказал он со смехом, — тоже пять недель ночевал в приюте для нищих. Я люблю большие города. Есть где переночевать. В маленьком городишке ты должен просить, чтобы тебя пустили на ночлег. А если уж тебя пустят, то все время следят за твоими руками, чтобы ты чего не украл. А в большом городе идешь себе, понимаете ли, в приют для нищих. Только в Галиции с этим трудно. Там нужно получить мешок бумаг и документов, и сам бургомистр должен их подписать. В гробу я видал всех бургомистров, и ноги моей в Галиции больше не будет! А ты что делаешь? — спросил он меня.

— Ничего.

— Как и я? Ну а все-таки, ты чем-нибудь занят?

— А ты работаешь?

— Иногда, когда что-нибудь подворачивается…

— А если не подворачивается?

— Если не подворачивается — ухожу или уезжаю в другой город… На, съешь еще одну картошку. Они готовы.

Было тепло. Наши лица раскраснелись от света тлеющих углей.

— А как долго можно здесь жить?

— Месяцами. Тут есть один, который здесь живет уже больше года. Но я здесь не собираюсь задерживаться дольше, чем на несколько дней. Думаю уехать в Катовице. Говорят, там, в Катовице, можно получить работу на угольных шахтах и на погрузке вагонов. Но я думаю туда податься не потому, что там, по слухам, можно получить работу, а потому, что хочется куда-то отсюда уехать. С работой всегда получается какая-то ерунда. Пару недель назад мне сказали, что в Данциге можно получить работу в порту. На поезд мне хватило как раз на полдороги. До Торуни я дошел пешком, а оттуда уже поехал в Данциг. Ни о какой работе там и слыхом не слыхали. Там десятки тысяч своих безработных, да к тому же еще приезжают искать работу безработные из Германии. Так что не стоит ехать куда-то, потому что кто-то что-то сказал. А ты чем живешь? — наконец спросил он меня.

Я рассказал ему, что я демобилизованный солдат и сижу без работы.

— Плохо твое дело, и лучше не будет, — сказал он и поворошил железным прутом красные огоньки в печи.

Он начал дремать. Я разделся и лег на кровать. На несколько минут мой взгляд задержался на огне в печке и на человеке, который, задремав, сидел на полу. Огонь мерцал все тусклее и тусклее, пока совсем не погас. Человек у печки спал на полу, положив голову на руки. Вдруг он проснулся, вскочил и лег на кровать.

На следующий день пошел дождь, тяжелый зимний дождь со снегом. Я был в городе и вернулся оттуда мокрый и голодный. У меня больше не было денег на жизнь. Я снова увидел чернявого человека. Он опять сидел у печки и пек картошку. Он и мне предложил картошки. Я не отказался, сел на пол — никаких стульев не было — и стал греться.

— В России часто бывает такая погода, — сказал чернявый, поглядев в окно, — снег с дождем.

— Вы бывали в России? — спросил я.

— И далеко в нее забирался, был даже в Сибири и, поверите ли, аж в Китае.

И не спросив меня, хочу ли я его слушать, он начал рассказывать длинную удивительную историю.

28

Я, видите ли, из Комарно, это такое местечко в Галиции. В четырнадцатом году меня забрали в армию и послали на фронт, а там я попал в плен к русским.

Если бы одной темной ночью я не убежал, кто знает, рассказывал ли бы я вам сейчас обо всем, что со мной случилось. Со времени моего побега прошло уж восемь лет, и я за это время не встретил ни одного из тех двух тысяч немцев, венгров, поляков, чехов, словаков и солдат из прочих народов, вместе с которыми меня содержали в большой грязной дыре в пятнадцати верстах от Владивостока. Потому-то, по правде говоря, я думаю, что большая их часть померла от голода и тифа. История моего побега не так уж интересна. Интересней то, как я дотащился в лагерь военнопленных в дальнем углу России, но и это не настолько интересно, чтобы вспоминать сейчас об этом во всех подробностях.