Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп Страница 42

Донны Ченчи заказали перед роковым днем черные робы. Всегда экономная Лукреция пожелала хлопчатобумажную, а Беатриче Потребовала простенькое шелковое платье с круглым вырезом.

— Но почему круглым, светлейшая сеньора? - удивилась Бастиана. — Ведь это Уже не модно.

— Он больше подходит к моей будущей горжетке.

— Аяяй! А я-то надеялась, что вас помилуют! Весь Трастевере со мною надеялся, но, как говорится, надеждой жить - заживо сгнить, не в обиду вам будь сказано.

Черное шелковое... Но разве Беатриче не заслужила белую ливрею невинности, белоснежную рубашку Юдифи? Впрочем, какая разница - белое или черное, если мечты столь обманчивы? Теперь Беатриче Ченчи овладел уже не страх, а неверие, пропитавшее каждую ее мысль. Не за что было ухватиться - все казалось нереальным, каким-то нездешним. Безучастно следила она за развитием невероятной трагедии, полного жестокой абсурдности кошмара, в центре которого находилась сама. Казнь - это падение, крик, резкое пробуждение от дурного сна. Беатриче не боялась загробного судьи, ведь падре Андреа Бельмонте уверял в его снисходительности, и она также знала, что на ее защиту встанут ангел-хранитель и дева Мария. В ту пору Беатриче думала только о небе - барочном небосводе с большими жемчужно-гранатовыми облаками, плывшими по лазурному простору меж золотистыми лоскутами со стайками серафимов.

Ему тоже все казалось нереальным. Он жил, как во сне, с тех пор как учитель Меризи да Караваджо отправил его в Рим за охряной глиной, не встречавшейся в Болонье, - возможно, желая также, чтобы его ученик увидел Вечный город и немного развлекся. Насвистывая и напевая, Гвидо Рени въехал в Рим на большой гнедой кобыле и поселился на постоялом дворе «Кампана д’Оро» со свирепыми клопами, но сносным вином. Эта старая черная постройка, сплошь в небольших лоджиях и крытых галереях, располагалась Как раз напротив тюрьмы Корте-Савелла в квартале делла Регола. Нередко по вечерам караульные заходили выпить в «Кампану Д Оро», и один, уроженец Болоньи, тотчас узнал родной акцент у молодого художника с напряженным лицом и барвинковыми глазами, улавливавшими самую суть вещей. Гвидо Рени угостил вином. Они разговорились, и солдаты рассказали о красоте заключенной, чья судьба волновала весь город. Увидеть ее? Это не так-то просто. Хотя бы на часок? Все равно трудно. А за звонкую монету? Рискованно. За чем же дело? Знать бы для начала, сколько... Рени назвал сумму, оставленную для развлечений и покупки элегантной одежды взамен серого бархатного тряпья, в котором он был похож на ночного мотылька. Ладно, это дело можно провернуть в полдень, когда все спокойно и в темницы проникает немного света. Меризи да Караваджо ежедневно учил его живописать наклонные лучи в пещере, подчеркивая яркое освещение, разделяющее натуру на темные и светлые участки.

Ослепший от темноты Гвидо Рени вошел в камеру, извиняясь и задевая коробкой о стены и дверь. Услышав шорох, возню и приятный голос, велевший подойти ближе, он скромно попросил разрешения сделать пару эскизов. После того как барвинковые глаза привыкли к полумраку, он поднял их на Беатриче Ченчи и вмиг познал разочарование. Серовато-желтая, как старые восковые свечи, кожа и обритая накануне черного дня голова с отросшей крысиного цвета щетиной. Лишь затем художник увидел темно-винные глаза, нежный овал лица, маленький правильной формы подбородок, нос с горбинкой, как у молодого козленка. Заметил, с какой невыразимой грацией Беатриче накинула на голову белую ткань, с какой истомой наклонился воротник над левым плечом, и понял, что уже не забудет это лицо никогда.

Она тоже смотрела на него, оплакивая собственную жизнь, с которой завтра должна была расстаться. В глазах стояли слезы, но больше не осталось сил плакать, и она лишь прерывисто всхлипывала - точь-в-точь как старая пастушка из Петреллы, познавшая столько горя, что не могла больше плакать, - или же хмыкала почти как донна Лукреция, когда та не знала, как выразить отчаяние.

Он провел у нее всего два часа, но в тот же вечер решил уехать, только бы не слышать сколачивавших трибуны и эшафот молотков. Весь обратный путь стерся в памяти, словно растворившись В пустоте: города, холмы, поля, облака изгладились полностью. Тотчас по прибытии в Болонью Гвидо Рени начал писать, превращая эскизы в портрет - видение, которое завещает миру, потомкам, столетьям. Это нежное лицо стало для него смыслом жизни. Он придаст те же черты Авроре, с охапкой цветов парящей над горами, архангелу Михаилу, попирающему демона с лицом Климента VIII в церкви Капуцинов, и той девушке в тюрбане и шали, что стоит в профиль, с опущенными глазами, в сцене мученичества святого Андрея. Беатриче навеки.

— После поездки в Рим ты изменился, Гвидо, - сказал Караваджо - И стал лучше писать.

Вот уже три дня над Римом собиралась безжалостная, влажная, липкая гроза, вода в реке превратилась в расплавленный свинец, а небо избороздили странные отсветы, обманчивые зори.

К восьми часам Бастиана, сменив беспрерывный смех на горькие слезы, принесла Беатриче Ченчи суп, немного тунца с яйцом и салата, хлеба из крупчатки, охлажденной фруктовой смеси и кувшин кларета. Заключенная поела и выпила, не выказывая беспокойства. Чуть позже она услышала гул голосов и шаги, доносившиеся из глубины коридоров, а затем, при свете фонарей и факелов, на пороге появились судейские. Сперва Беатриче никого не узнала - фигуры напоминали те, что заполоняют улицы Рима во время карнавала. Игра света и тени на лицах беспрестанно искажала черты, и мерещились свиные рыла, то псиные или бычьи морды. Беатриче зачитали приговор, который уже прослушали братья и Лукреция: грозные слова струились долгим, монотонным, усыпляющим бормотанием, затем судейские ушли, отхаркиваясь и гремя засовами.

Около одиннадцати послышалось пение псалмов, даже ближние голоса казались дальними и словно принесенными ветром. По заброшенным коридорам, отбрасывая на каменные стены заостренные тени, длинными вереницами прибывали монахи делле Стиммате, Сан-Джованни-Деколлато и делла Буона-Морте - босиком, скрытые под капюшонами, с факелами и свечами в руках. Некоторые держали перед собой картины с изображением страстей Христовых или мученичества Иоанна Предтечи, другие несли распятия и фонари с образами. Выглядывавшие из-под плащей и кожаных курток пальцы рук с гладкими ногтями были исколоты ши-Лами, обструганы рубанками и зубилами, а ничем не стесняемые пальцы ног походили на обнажившиеся после грозовых дождей Узловатые корни. Глаза чудились темными дырами, чернее черных Теней капюшонов - точь-в-точь как глазницы Безносой на фресках с Пляской смерти. Все монахи пользовались чрезвычайными Полномочиями - кропить склепы казненных святой водой, хранить Как реликвию нож, которым перерезáли веревки повешенных, и корзину, куда падали головы обезглавленных. Иноки воплощали Стигматы, Благую смерть, Милосердие, Усекновение, они были черными перевозчиками через Стикс, которых все избегали и крестились, проходя мимо. Заслышав их приближение, Беатриче едва не лишилась чувств, но, как только они вошли, взяла себя в руки. Пламя свечей очерчивало капюшоны.

Плачущая Беатриче повторила наизусть продиктованное ими признание, заранее отрекаясь от всех богохульств, которые могла произнести на эшафоте, и моля Господа о прощении. Затем капеллан кающихся грешников исповедовал ее и причастил, остальные затянули «Miserere», а затем «De profundis», и пение окружило Беатриче сплошной стеной. Ни единой отдушины, куда можно ускользнуть, ни одного спасительного вздоха. Ничего, кроме пения - ограда литаний, непроницаемый кокон стихов.