Среди гиен и другие повести - Виктор Шендерович Страница 42

— Женщина, — ответила она. — Мы же договорились. Просто женщина.

— Да… — Оценив ответ, он качнул головой — ни о чем и обо всем сразу.

— А вы — просто мужчина, — напомнила Хельга.

— Я — никто, — ответил Песоцкий.

Хорошо говорить цитатами: можно не думать самому.

— Если вы — никто, кто же будет меня сегодня любить?

Он чуть не ударил ее. Любить, а?

Он перевел дыхание и сказал:

— Хорошо, я скажу вам правду. Я — большой русский начальник.

Она рассмеялась:

— Большой русский начальник — это Путин.

— А я — Путин, — ответил Песоцкий, положил ей руку на бедро и чуть сжал ладонь:

— Пошли.

Она аккуратно допила свой мартини и встала.

Через час он вышел на берег снова и сел в деревянное кресло у костровища. Пустыми были берег, ночь, душа… Болела разломанная мужская гордость.

Он шел мстить за вчерашний облом, а поработал мальчиком по вызову. В женщине с родным лицом обнаружился конногвардейский темперамент и повадки полководца. Ничего не совпадало, вообще ничего! Он останавливал ее — я сам — и пытался сам, но она все спрямляла, и смеялась, и железной рукой направляла действие в русло какого-то идиотского порнофильма.

В какой-то момент Песоцкий с ужасом понял, что ожидает крика «йя, йя, даст ист фантастиш» — или как это будет по-шведски?

Наконец он озверел и выдал на-гора сеанс нешуточной агрессии — изломать ее, размазать, изнасиловать, за лицо, за горло… Сучка, как выяснилось, только этого и ждала: давай, сладкий, давай, трахни меня! За «сладкого» она немедленно получила по морде и радостно застонала.

Потом одобряюще похлопала его по попе, пару секунд полежала, отвалила Песоцкого, как колоду, и пошла в душ.

Он сидел у дотлевающего костровища в черноте очередной ночи, и стухший кусок мяса лежал у него меж ребер вместо сердца. Сколько ни взвешивал теперь Песоцкий эту историю, не было в ней теперь ни призрака любви, ни любовного приключения — одна мерзость.

Он заказал зеленого чая, закрыл глаза и начал втягивать анус. В заднице тут же заболело: ануса она тоже не пощадила, ни секунды в простоте! Забыть, забыть поскорее, выкинуть из головы.

Вдох-выдох, вдох-выдох, жизнь еще будет… Берген, фьорды…

Он попытался вспомнить хорошее — и безошибочно вспомнил то, что вспоминал всегда, когда его гордости требовался спасательный круг: ту первую ночь на даче у Семы. Третье десятилетие он помнил эту ночь по секундам. Как осторожно мучил девочку с родинкой у ямки на шее, удивляясь тому, как совпадает каждое его движение с ее дыханием… как она обвивала его руками и шептала в ухо нежные глупости…

Той девочки нет и не будет больше. Не будет желанной женщины с ранеными глазами за столиком в останкинском парке, не будет той, которая внезапно и длинно, словно на всю жизнь, поцеловала его в подвальчике, пахнущем хорошим кофе…

Их последняя случайная встреча встала перед глазами Песоцкого. Она шла сквозь пешеходное месиво Сретенки и разговаривала сама с собой — потяжелевшая, разом рухнувшая в другой возраст, в разряд тех, кому говорят: «гражданочка», «женщина, вы выходите?»…

Она шла, громко возражая пустыне старости, которую уже видели ее глаза. И он отпрянул в дверь, из которой выходил.

Этот ужас пленкой крутился в мозгу, и Песоцкий знал, что не сможет остановить проклятую пленку ни в Бергене, ни на Гоа…

Все было кончено, в сущности. Дали бы, правда, реинкарнироваться, но так, чтобы не помнить ничего, ничего… Хоть бы, правда, убил его тот сухощавый — была бы человеческая слава напоследок!

Костерок догорал, но никто не кликнул бармена, чтобы тот подложил старых досок. Песоцкий смотрел на мерцающий огонь и ждал, пока дотлеют угли.

Сознание долго не возвращалось, и проснувшийся не торопил его. Он лежал, осторожно вплывая в этот день. Таблетка феназепама продолжала свою работу.

Перед сном он открыл чемодан, чтобы взять аптечку, — и глаза, воровато метнувшись в сторону, убедились: ноутбук на месте!

Песоцкий лежал, совершенно выспавшийся и не имевший никакого повода подниматься. Минуты через две он вспомнил про побег и очень удивился. Все-таки фенозепам — сильное средство!

Через полчаса он завтракал на террасе, неспешно истребляя шведский стол и медленно, как пазл, составляя картину мира и души. Вокруг набирал силу день — последний день его отпуска. Тихое море, солнце с легким ветерком, хороший бар, прохладное бунгало… Что не так в жизни?

Все не так в жизни. Но если немного прищуриться, то все неплохо. А если не париться, то вообще зашибись. Не париться, не грузить, не напрягаться, не брать в голову… — что там еще на эту тему?

Забить. Вот именно: за-бить.

Мысль о побеге вспомнилась ему, чужая, как протез.

Линия моря, повторяемая полоской пальм, привычно заворачивала к линии горизонта. Процессия двигалась вдоль волн. Впереди шел хозяин отеля, и Песоцкий перестал жевать свой дынный ломоть: в руках у месье торжественно торчал большой трезубец. Следом шел таец-грум с другим трезубцем, еще один волок по песку тележку. Завершая картину, процессию сопровождала рыжая собака с лисьей мордой.

Выход Нептуна со свитой, успел подумать Песоцкий.

Боннар остановился и всадил трезубец в песок, и грум стряхнул что-то с острия в тележку. Песоцкий встал и с дынной тарелкой в руке вышел на ступеньки террасы. Боннар снова всадил трезубец и стряхнул что-то. Тележка, полная битых медуз, уже почти не ехала по песку, и бедный такелажный таец изнемогал на полуденном солнце.

Тоненькая официантка с оттопыренными ушками убирала столик по соседству. Проследив за взглядом Песоцкого, она улыбнулась.

— Нептун, царь морей, — сказал постоялец, кивнув в сторону берега.

Официантка рассмеялась. Как ее зовут, Песоцкий не вспомнил, но сразу догадался: это она, любовница месье. Тоненькая, улыбчивая, совсем юная, ушки торчком… Он представил себе ласки этой девочки, свой неторопливый мастер-класс, и тоска накатила: так захотелось Песоцкому, чтобы кто-нибудь снова полюбил его.

«И может быть, на мой закат печальный…»

Вслед за тоской, сиамским близнецом, очнулась зависть.

— Отлично смотрится, — сказал Песоцкий. Девушка кивнула. — И вообще, он очень хорош, не правда ли?

Быстрый взгляд был ему ответом.

— Мы давние друзья с господином Боннаром, — произнес постоялец, улыбнувшись доверительной улыбкой. — А у друзей нет секретов друг от друга.

Она смутилась и, заметая этот след, спросила:

— Вы тоже ученый?

— Что?

— Вы ученый, как господин Боннар?