Гномы к нам на помощь не придут - Сара Шило Страница 41

Когда Джамиль впервые принес мне деньги, я целый день проносил их в кармане и никак не мог решить, что с ними делать. Дома не спрячешь: найдут. Кроме того, дома всегда кто-нибудь есть. В банк тоже не понесешь. Банковские служащие сразу маме донесут. Или еще, чего доброго, в «Амидар» стукнут и там потребуют, чтобы я заплатил наконец за квартиру. Здесь ведь люди язык за зубами держать не умеют. Встречаю, например, вчера в центре поселка, возле супермаркета, учительницу Ицика, а она мне и говорит:

— Ты знаешь, что он уже два два месяца в школу не ходит? Если так будет продолжаться, я попрошу, чтобы к вам инспекторшу из районо прислали или нашу новую ответственную по борьбе с детским хулиганством.

И все это прямо при людях, чтобы все слышали!

Всю ночь я думал, что делать с деньгами, а когда утром пришел на завод, попросил совета у Джамиля. Он предложил хранить деньги у него.

— Я, — говорит, — буду их для тебя в доллары переводить, и они будут лежать у меня. Пока ты четырнадцать тысяч на первый взнос не наберешь.

А что? — подумал я. Ведь я же про него все знаю, и он про меня все знает. Чего же мне бояться?

Так наши с ним судьбы и оказались накрепко связаны.

С тех пор пятнадцатого числа каждого месяца я снимаю со своего счета в банке зарплату и половину отдаю Джамилю, а он превращает мои деньги в доллары и хранит их у себя.

Правда, самих этих долларов я никогда не видел. Когда я устраиваю кого-нибудь из деревни Джамиля на работу, он пишет мне записку, что отложил для меня столько-то и столько-то, и все. То есть я вижу одни только цифры. Но меня это совершенно не беспокоит. Я знаю, что Джамиль человек абсолютно честный и что его слово — кремень. А кроме того, если я храню деньги в долларах, я не могу их потратить. Нет, ну разумеется, мне хочется их когда-нибудь увидеть. Хочется подержать их в руке, пересчитать, положить в карман. Хочется почувствовать их, как говорится, на своем теле. Но я дал Джамилю слово, что никогда к нему в деревню не приду, а мое слово тоже кремень.

На заводе о наших отношениях никто даже и не догадывается. В столовой я никогда рядом с ним не сажусь, а он, в отличие от всех остальных, никогда не приходит ко мне в подсобку пить кофе. Я дал ему слово, что не приду к нему в деревню, а он дал мне слово, что, если я даже буду его умолять, он мне ни за что моих денег не отдаст — ни единого доллара. Пока не накопится вся сумма. Я сам попросил его дать мне такое обещание после того, как мама завела со мной разговор о частных уроках для Ицика.

— Если он, — сказала она мне как-то раз, — не будет ездить в город к репетитору, даже и не знаю, что из него получится. Целыми днями только с этой своей птицей и возится. Ну что же это такое?

Я помню, как она с укором посмотрела мне в глаза, когда я ответил, что у меня на это денег нет. Но я свои глаза в сторону не отвел. Я же ведь ей не соврал. Дело ведь не в том, что мне денег жалко. Дело просто в том, что я обязан откладывать. На стены, на раковину, на плиту, на ванну, на ковер.

Когда я принял решение откладывать, мне вообще стало эти слова выговаривать гораздо легче — в смысле, что у меня денег нет. Я даже и себе это иногда говорю. Например, когда мне хочется купить новый пиджак. Наша семья живет на половину моей зарплаты, на пособия для детей и на те гроши, что мама получает в яслях, и у нас дома все уже давно привыкли, что денег ни на что нет. Даже Дуди — и тот у меня больше денег не просит. А ведь я знаю, что ему очень хочется, чтобы у него карманные деньги были. Правда, раз в две недели я все-таки даю им денег на кино. С этим ничего не поделаешь. Кино — это святое. Без кино тут можно сдохнуть. Но это все. Ни телевизор, ни электропечь, ни новую одежду никто меня купить уже давно не просит. Знают, что подходить ко мне с этим бесполезно. И земельный налог я нашему горсовету тоже больше не плачу, и счета за воду. Один раз нам даже ее отключили. Но я к ним пошел, поплакался, и в результате половину долга они мне скостили, а воду подключили снова. «Амидару» я тоже платить перестал. Уже целый год как за квартиру не плачу. Они мне даже угрожали. Но меня это не волнует. Я и с ними тоже как-нибудь договорюсь.

Для дома я тоже почти ничего не покупаю. Потому что наша квартира — не квартира. Теперь-то я уже знаю, как выглядит настоящая квартира. А наша — это просто свинарник. Для того-то я на заводе и вкалываю, чтобы нас отсюда вытащить. И себя, и маму, и близнецов. Ицик, Дуди и Эти могут позаботиться о себе сами. Я вон в возрасте Эти уже работал. И потом, я ведь на себя денег тоже не трачу, правда? Думаете, я не хочу купить маме красивую цепочку, новый браслет, часы? Очень даже хочу. И увидеть ее лицо, когда она открывает коробочку с подарком, тоже хочу. Но я не папа. Он был как малый ребенок: хотел, чтобы мама всегда была им довольна. Вот и давал ей денег на что ни попросит. Но я умею сидеть тихо и хранить тайну… Если я решаю молчать — из меня клещами слова не вытащишь. Но когда придет время, я принесу маме самые красивые драгоценности в мире — ключи от новой квартиры.

Про эту квартиру я с ней никогда не говорил. Она узнает о ней только тогда, когда будет держать в руках ключи. Мы поедем в Ришон-ле-Цион вместе — она, я, Хаим и Ошри — и не возьмем отсюда ни одной тряпки. Там у нас все будет новое и чистое.

Она откроет дверь и выронит ключи. Ей захочется присесть, и она попросит принести ей стул. Но я посажу ее не на стул. Я усажу ее в кресло, которое стоит в гостиной. Потом я принесу ей из кухни стакан холодной воды и на лице у нее снова появится румянец. И у нас начнется совершенно новая жизнь — с новыми простынями, полотенцами и кастрюлями. Я куплю туда все новое.

Каждый день она входит в нашу спальню, падает на кровать и жалуется, что у нее болит все тело. Я лежу в полуметре от нее, и мне страшно хочется ей сказать: «Мама, бросай ты уже эти свои ясли. Денег у нас хватит. Не надо тебе больше работать». Но я себе этого не позволяю. Вместо этого я закрываю глаза и представляю, как она лежит на кровати в Ришон-ле-Ционе. Кровать большая, деревянная и такого же цвета, как платяной шкаф. Мечта, а не кровать.

Каждый раз, как я приезжаю в Ришон-ле-Цион, я брожу по улицам — часа этак полтора — и заглядываю в окна. Смотрю, какая у людей в домах мебель стоит, чем они занимаются, что покупают, как друг с другом разговаривают, что они делают, когда их дети возвращаются из детского сада или школы. Смотрю — и стараюсь все запоминать. Когда мы сюда переедем, мне это пригодится.

Я хожу по улицам и представляю себе, как на улице Герцля останавливается автобус и из него выходит мама. Она хорошо выспалась, искупалась в новой ванне, красиво оделась, и лицо у нее снова такое же, как на фотографии, сделанной на моей бар мицве. В руке у нее красивая сумка. Только не та, белая, с которой она была на бар мицве, а новая, и в ней кошелек, полный денег. Она заходит в магазины и покупает все, что ей вздумается. В Ришон-ле-Ционе у нее будет прекрасная, человеческая жизнь. Я уже даже знаю, в какую она будет ходить парикмахерскую и в каких магазинах будет покупать одежду. А свой платок и траурное одеяние она выбросит.