Любовь в настоящем времени - Кэтрин Хайд Страница 41

Где Гарри, что он собирается делать, что мне ему сказать, не знаю. Какие-то слова, наверное, надо произнести.

«Так мне и надо, Гарри. Я — паршивый сукин сын». Нет, не пойдет. Несерьезно как-то.

Я готов провалиться сквозь землю.

— Как ты узнал? — вот и все, что я могу выдавить из себя.

Слова мои звучат тихо и остаются без ответа. Лежу и прислушиваюсь. Неужели он ушел?

Откуда-то со стороны кухни доносится шум.

Вот он, Гарри, никуда не делся. В руках у него пластиковый мешок на молнии, заполненный кубиками льда. Он кладет мне его на лицо, и я ору. В буквальном смысле слова.

— Больно, я знаю, — говорит Гарри. — Но это поможет. Опухоль будет не такая большая.

— Больно — это не то слово. — Я не сразу вновь обретаю дар речи. — О господи. Похоже, ты мне нос сломал.

— Отлично.

Гарри опять сидит в углу перед кофейным столиком. Перед ним бутылка и стакан, из которого он то и дело отхлебывает. И то и другое — мое. Я редко пью шотландское виски, и бутылка была почти полная. Теперь в ней на донышке. Лишь сейчас я соображаю, что Гарри уже давненько меня поджидает и успел наугощаться.

И он меня дождался. И сломал мне нос.

Даже не спрашиваю, как он проник в мой дом.

Сделав добрый глоток, Гарри поднимается с места, сгребает со стола несколько фотографий — я так и не разглядел, что на них, — и бросает в мою сторону. Фото падают мне на ноги.

Беру снимки в руки, и меня одолевает слабость. Не знаю, что ей причиной — физическая боль или душевная.

Из всей массы успеваю рассмотреть как следует три. Черно-белые, зернистые, неважного качества. Сняты через окно в крыше. Каким образом, понятия не имею. Может, с дерева, с телефонного столба, с уличного фонаря на холме. Наверное, расстояние не играет большой роли, если богатый и влиятельный человек готов хорошо заплатить за снимки.

Самое печальное — то, что на них изображено. Не любовные ласки, нет. Я сижу голый на кровати и смотрю, как она одевается.

Особенно поразил меня тот снимок, где она надевает лифчик и оглядывается на меня через плечо, будто только-только вспомнила о моем присутствии.

Получается, что Гарри выложил денежки за любовные сцены, а взамен получил лишь запечатленное одиночество. Знак разлуки, в котором и эротики-то не так много.

— Ты организовал за ней слежку?

— Ну да. Я следил за ней. Хотел доказать, что это не ты. — Напряжение в голосе Гарри исчезает. Тон обретает глубину. Кажется, Гарри вот-вот заплачет. — Думаешь, я дурак? Я не дурак. Я знал: у нее кто-то есть. Но я подумал: пусть события идут своим чередом, это все равно ненадолго. Года два — и все прекратится само собой. Ну четыре, не больше. Марти постоянно намекал, что это ты. Я и в агентство-то обратился, только чтобы доказать ему, как он не прав. Я сказал: Митч нам вместо сына. Он ей вроде как не чужой. Он как член семьи.

Когда Гарри замолкает, чувствую, как в носу пульсирует кровь. Пробую снять с лица пакет со льдом, уж очень больно. Но безо льда совсем невыносимо.

Пристраиваю пакет обратно. Сам того не желая, всхлипываю.

— Почему ты так поступил со мной? — спрашивает он. — Ты завидовал моим успехам? В этом все дело? Или моим деньгам?

Я вздыхаю. Что мы наделали!

Где Барб? Она хоть в курсе, что он все знает? А что, если Барб пребывает в счастливом неведении?

— Деньги значат для тебя больше, чем для меня, Гарри.

— Так скажи мне, в чем тут дело? Что я тебе сделал плохого?

— Тебе будет нелегко уразуметь, но на тебе свет клином не сошелся. Ты тут был ни при чем.

— Херня. — Гарри прикладывается к стакану. Виски булькает у него в глотке. — Все это херня. Всякий раз, когда ты трахал мою жену, у тебя на уме был я. Будь мужиком и признай это.

— Хоть я и мужик, но это не так. Все происходило между ней и мной. Вначале мы пытались сопротивляться чувству. Мы даже старались не оставаться одни. Но однажды мосты оказались сожжены, и назад пути уже не было. И я не знал, как остановиться.

— Ты не хотел останавливаться.

— Я не мог остановиться.

— Херня. Ты мог сделать все, что захочешь. Ты просто не хотел.

Закрываю глаза, пытаясь переварить его слова. Если бы захотел, смог бы. Наверное, он прав. Просто тогда я был далек от рассуждений такого рода. А ведь наши отношения чуть было не прекратились. Из-за Леонарда. Позволил же я ей тогда уйти.

Но вот ради Гарри я бы пальцем не пошевелил.

— Я тебя сегодня разорил, — говорит Гарри. В голосе его нет мстительного удовлетворения. В нем скорее жалость. — Я тут потолковал кое с кем. Твоя маленькая фирма потеряла доверие клиентов. К концу сегодняшнего дня у тебя и завалящего заказика не останется. Вот увидишь. Думаешь, меня не послушают? Посмотришь.

Гарри встает. Собирается уходить. Наконец-то. Надо позвонить в контору, узнать, не побежали ли от нас заказчики. Надо позвонить Джейку и Моне насчет Леонарда. Надо позвонить Барб. Знает она или нет? Если этот скот и ей нос сломал, мне остается только убить его.

— Хочешь, подброшу до больницы? — спрашивает скот. — Тебя перевяжут. Или вызови такси, чтобы тебя отвезли.

— Не стоит. Мне надо сидеть на телефоне.

— Ну-ну. Ах, звонки-звоночки.

Гарри берется за дверную ручку и застывает на месте.

Уйдешь ты или нет? Ах, ты еще не все сказал. Ну конечно.

И тут меня поражает мысль, что уж выслушать-то его я обязан. Хотя бы из уважения.

Ведь за мной должок.

Он вытирает глаза рукавом своей спортивной куртки. Вот ведь ужас-то: плачущий Гарри. Прямо как живой человек.

А что, если все это время он и был живой человек с живыми чувствами?

Как же ему сейчас паршиво.

Что я наделал. Господи.

— За что ты меня так не любишь? — спрашивает он.

Будь дело не сегодня, я бы пропустил его вопрос мимо ушей. Но сегодня особый день. И за мной должок.

— Наверное, мне казалось, что ты… неискренен.

— О господи! — фыркает Гарри. — И это говорит тип, которого я принял как родного. Я раскрутил твой бизнес, как раскрутил бы для родного сына. А ты тринадцать лет трахал у меня за спиной мою жену. И после этого ты называешь неискренним меня. Вот что я тебе скажу, Деверо. Это ребенок хватает все, что попадает под руку, просто потому, что хочет. А взрослый человек понимает, сколько боли он может принести другим, если начнет вытворять что заблагорассудится. Это признак зрелости человека, если он ставит чужую боль выше собственного удовольствия.

Поднимаюсь с дивана.

Меня шатает. Сосредотачиваюсь и стараюсь обрести равновесие. Получается.