Близнецы - Тесса де Лоо Страница 41

— Такие уж они. — А затем раздраженно добавила: — О наболевшем лучше сказать сразу… Ты приехала сюда с определенными надеждами, но я… признаюсь тебе честно, я уже не знаю, что такое… семья… или особые родственные чувства. Извини. Теперь, когда ты вдруг воскресла, точно праведный Лазарь в женском обличии, я не знаю, что мне с тобой делать… Много лет назад я смирилась со своей судьбой — быть одной на этом свете. Я ни с кем не связана, и никто не связан со мной, таковы факты. Мне нечего тебе предложить…

— Но мы же… у нас же общие родители, — попыталась возразить Лотта. — Это ведь что-то да значит? Чтобы понять, кто мы, нужно вспомнить, как все началось.

— Я прекрасно знаю, кто я: никто. И меня это вполне устраивает!

В ее вызывающем поведении, громком и грубом голосе сквозило ожесточение. Некоторые пассажиры обернулись. Лотта обиженно молчала, ее прошиб пот. Она снова почувствовала, что Анна ее обвиняет. Но в чем? Что она еще жива? Что хочет наполнить содержанием понятие «сестра»? Неужели так сбывается ее давняя мечта о том, как две сироты, чистые и пережившие испытание временем, расстоянием и семейными неурядицами, в конце концов бросятся друг другу в объятия? Только теперь она поняла, что имела в виду бабушка, когда описывала примитивных крестьян, живущих в удушливой католической среде.

Позднее Лотта сожалела, что не вернулась тем же трамваем. Уже тогда не оставалось сомнений в бессмысленности их встречи. Дальнейшее пребывание там не имело смысла. Еще можно было вернуться и встретить Новый год дома, с горячим вином, пончиками и музыкой. Но какое-то неуместное упрямство не позволяло ей сдаться. В немецких сказках, которых она начиталась в детстве, требовалось победить многоголовых чудовищ и драконов, чтобы освободить заколдованную принцессу. Возможно, она отказывалась слишком рано признать поражение или хотела оттянуть момент, когда развеются иллюзии, а может, надеялась пробиться сквозь панцирь сестры и увидеть, что же под ним скрывалась.

Трамвай остановился, Анна дала понять, что им пора выходить. Это был ее последний шанс: прости меня, Анна, но мне лучше вернуться домой. Однако она схватила свой чемодан, не позволив сделать это Анне, и последовала за ней. На улице стемнело и жутко похолодало, при каждом шаге чемодан бился об ее ногу.

— Все машины конфискованы, — сдержанно объяснила Анна, — поэтому приходится ходить пешком.

За открытыми железными дверями простиралась аллея с темными стволами по обеим сторонам, луна играла с ветвями в зловещую игру теней. В первый раз мы вместе идем одной дорогой, она и я, подумала Лотта, и ее захлестнуло несвоевременное чувство родства. Ей захотелось обнять сестру, шагавшую рядом в мрачном безмолвии… надо было, наконец, покончить с этим маскарадом. Но они продолжали идти по бесконечной аллее на расстоянии метра друг от друга — вместе, и все же порознь. Из темноты показался белый дом с зияющими чернотой окнами. Широкие лестницы, описывающие элегантную дугу, вели к барочному крыльцу.

В сумеречном доме готовились к встрече Нового года. К ужину ждали герра фон Гарлица; его жена пыталась подсчитать, сколько вина и еды поглотят его однополчане. Благодаря своему статусу, деньгам и обаянию ей удалось заполучить продукты, уже давно не доступные простым обывателям. На протяжении всего пребывания Лотты у них в гостях Анна проявляла лихорадочное рвение к работе. Между делом она познакомила Лотту с графиней, поварихой, служанкой, гувернанткой и другими обитателями дома — соблюдая все правила приличия, но без особого энтузиазма. Окружающие сравнивали двух сестер. Несомненное родство в одинаково голубых глазах, отметила повариха, но в остальном различий больше, чем похожих черт. Фрау фон Гарлиц похвалила немецкий Лотты: ни малейшего акцента даже спустя восемнадцать лет! Предпраздничная суета продолжалась. На кухне, благодаря оживленной суете персонала, наступление Нового года ощущалось острее всего. Лотта стояла в пижаме у окна гостевой спальни и смотрела на лунную дорожку в бассейне. К тому времени она не обменялась с сестрой ни словом (кроме пожелания спокойной ночи). День завершался еще загадочнее, чем начинался. Вместо вопроса «Какой окажется Анна?» возник вопрос «Кто она?».

Следующий день также проходил в судорожных приготовлениях, которыми занималась снующая туда — сюда прислуга, пока нашествие офицеров не оттеснило ее на второй план. Лотта выбежала в парк. Если до сих пор она чувствовала себя лишь нежеланным гостем, то военные мундиры, фуражки и звучные голоса с протяжным восточным произношением и уродливо раскатистым «р» окончательно сделали ее лишней на этом празднике жизни. Дрожа всем телом, она бродила по парку. Немецкая земля, немецкая трава, немецкие деревья… Родина? Домашний огород и заброшенный фруктовый сад показались ей сущим раем по сравнению с этой плотностью нарочитого богатства на погонный метр газона, квадратный метр бассейна, кубический метр немецкого воздуха. Остальную часть дня она провела в комнате для прислуги, листая журнал «Иллюстрирте беобахтер» и обдумывая, как поедет обратно и приукрасит дома свое разочарование. На кухне в два счета расправились с ужином. Анна сидела за столом в черном платье с белым накрахмаленным фартуком и наколкой на голове.

— Вот так выглядит жизнь камеристки, — это снова прозвучало как укор.

— Могу я тебе чем-то помочь? — запинаясь, спросила Лотта.

— Почему бы нет? — ответила Анна насмешливо. — У меня есть еще одна такая униформа, интересная получится метаморфоза.

Лотта надела платье служанки — отчаянная попытка оказаться на месте Анны или хотя бы ненадолго выступить в качестве близнеца. Не отрывая взгляда от тесемок сестринского фартука, завязанных с математической точностью, Лотта с супницей в руках проследовала за Анной в столовую. По обеим сторонам длинного стола, украшенного еловыми ветками, сидели офицеры, сменившие мундиры на смокинги. Свет свечей в ветвистых канделябрах отражался в столовом серебре и в пурпурных блестках глубоко декольтированного вечернего платья графини, восседавшей во главе стола. Ее муж в двойном статусе хозяина и офицера занимал место напротив. Незаметно для других, словно в шапках-невидимках, Анна и Лотта сервировали блюда. Заявление Анны «я — никто» получало наглядное подтверждение. Они бесшумно удалились на кухню — разливать суп по тарелкам не входило в их обязанности.

Праздничный вечер протекал мимо них, под знаком безучастного раболепия. Грязные тарелки, стаканы, ложки, пустые блюда. Гости все больше расходились, слуги едва успевали подавать все новые бутылки шампанского и вина. Один дородный офицер с лоснящейся багровой лысиной сорвал со стены клинок и принялся исполнять импровизированный танец с саблей вокруг полупустого стакана, который поставил на паркет. Появление Анны с клубничным десертом нарушило его координацию — качнувшись, он потерял равновесие и плюхнулся на экспонат из семейной коллекции хрусталя. С наливающимися кровью глазами он поднялся; из его зада, словно вороньи лапки, торчали осколки стекла. Все горячо зааплодировали.

— На «линии Зигфрида» пала первая жертва! — крикнул один из гостей.

В этот момент Лотта стала свидетельницей бесстрашия своей сестры. Анна водрузила на стол поднос с подрагивающим пудингом, склонилась над пострадавшим и с невозмутимым видом, как если бы собирала колосья, вытащила осколки из поврежденной части его тела. Затем она проводила его к шкафу с перевязочным материалом. Перед тем как покинуть комнату, он попытался было ущипнуть ее за ягодицу. демонстрируя свой несломленный дух, — Анна хладнокровно отвела его руку.